На второй день было хуже. Лютня, даже плотно привязанная к моей спине, превратилась в тяжкий груз. Меч, которым я даже не владел, бил меня по бедру. Дорожная сумка сделалась тяжелой как жернов, и я пожалел, что не отдал Дедану маэрову шкатулку. Мышцы были застывшие и непослушные, на бегу дыхание жгло мне горло.

Те моменты, когда мы с Темпи беседовали о летани, были единственным подлинным отдыхом, но они были ужасно коротки. Голова шла кругом от усталости, приходилось сосредотачиваться изо всех сил, чтобы привести мысли в порядок и попытаться дать нужный ответ. И все равно мои ответы его только раздражали. Время от времени он качал головой, объясняя, как я не прав.

Наконец я сдался и перестал пытаться отвечать правильно. Я так устал, что мне уже было все равно, я прекратил приводить в порядок свои непослушные мысли и просто наслаждался возможностью несколько минут посидеть неподвижно. По большей части, я был слишком утомлен, чтобы запомнить, что я там говорил, но, как ни странно, эти ответы Темпи понравились больше. Это было счастье. Когда мои ответы его устраивали, беседы длились дольше, и я мог подольше отдохнуть.

На третий день я почувствовал себя значительно лучше. Мышцы уже не болели так сильно. Дышать стало легче. Голова сделалась прозрачной и невесомой, как листок, гонимый ветром. В этом состоянии ума ответы на вопросы Темпи слетали с языка легко и непринужденно, как песня.

Бег. Кетан. Ходьба. Беседа. Три цикла. А потом я рухнул, выполняя кетан на обочине дороги.

Темпи пристально наблюдал за мной и подхватил меня прежде, чем я коснулся земли. Несколько минут мир кружился и плыл, а потом я осознал, что лежу под деревом у дороги. Должно быть, это Темпи меня туда отнес.

Он подал мне мех с водой.

— Пей.

О воде даже думать не хотелось, однако я все же отпил глоток.

— Извини, Темпи.

Он покачал головой.

— Ты далеко зашел, прежде чем свалился. Ты не жаловался. Ты доказал, что твой дух сильнее твоего тела. Это хорошо. Когда дух управляет телом, это летани. Но и знать пределы собственных возможностей — это тоже летани. Лучше остановиться, когда нужно, чем бежать, пока не упадешь.

— Если только летани не требует упасть, — сказал я, не задумываясь. Голова по-прежнему казалась невесомой, как листок на ветру.

Он улыбнулся, что бывало редко.

— Да. Ты начинаешь понимать.

Я улыбнулся в ответ.

— Как ты хорошо говоришь по-атурански!

Темпи поморгал. Озабоченность.

— Мы говорим не на твоем языке, а на моем.

— Но я же не умею… — начал было я, но тут услышал себя со стороны. «Сцеопа тейас…» Голова у меня на миг пошла кругом.

— Выпей еще, — сказал Темпи, и, хотя он полностью контролировал свое лицо и голос, я все же видел, что он встревожен.

Я отхлебнул еще, чтобы его успокоить. А потом мое тело вдруг как будто поняло, что нуждается в воде: мне ужасно захотелось пить, и я сделал несколько больших глотков, но остановился, чтобы не выпить слишком много и не довести дело до спазмов в желудке. Темпи кивнул, одобрение.

— Так что, я хорошо говорю? — спросил я, чтобы отвлечься от жажды.

— Для ребенка — хорошо. Для варвара — очень хорошо.

— И только-то? Я что, слова путаю?

— Ты слишком много соприкасаешься глазами.

Он расширил глаза и уставился ими в мои, не мигая.

— Кроме того, слова у тебя правильные, но простые.

— Ну, так научи меня другим.

Он покачал головой. Серьезно.

— Ты и так уже знаешь слишком много слов.

— Слишком много? Темпи, да я же очень мало слов знаю.

— Дело не в словах, а в их употреблении. У адемов говорить — это целое искусство. Есть люди, способные сказать многое одной фразой. Вот Шехин как раз из таких. Они что-то скажут на одном дыхании, а другие поймут только через год.

Мягкий упрек.

— А ты слишком часто говоришь больше, чем нужно. Не следует говорить по-адемски так, как ты поешь по-атурански. Сотня слов только затем, чтобы восхвалить женщину. Это слишком много. Мы говорим короче.

— То есть, если я встретил женщину, мне следует просто сказать «Как ты прекрасна!», и все?

Темпи покачал головой.

— Нет. Скажи просто: «Прекрасная», и пусть уж женщина сама решает, что ты имел в виду.

— Но разве это не…

Я не знал слов, означающих «расплывчатый» и «неопределенный», и мне пришлось начать заново:

— Но ведь это приводит к недопониманию, нет?

— Это приучает к вдумчивости, — твердо ответил Темпи. — Это деликатность. Когда говоришь, все время следует беспокоиться. Не слишком ли много ты говоришь.

Он покачал головой. Неодобрение.

— Это…

Он запнулся, подбирая слово.

— Грубо?

Отрицание. Бессилие.

— Я прихожу в Северен, и там есть люди, от которых воняет. И есть люди, которые не воняют. И те и другие — люди, но те, от которых не воняет, — люди достойные.

Он постучал меня по груди двумя пальцами.

— Ты — не козопас. Ты учишься летани. Ты мой ученик. Тебе следует говорить, как человеку достойному.

— Но как насчет точности? Представь, что вы строите мост. Вам нужно многое обсудить. И все это должно быть сказано четко и недвусмысленно.

— Разумеется! — ответил Темпи. Согласие. — Иногда да. Но в большинстве случаев, в важных делах, деликатность нужнее. И чем короче, тем лучше.

Темпи стиснул мое плечо, поднял голову и ненадолго встретился со мной взглядом. Для него это была большая редкость. Он улыбнулся чуть заметной, спокойной улыбкой. И сказал:

— Горжусь.

Остаток дня я приходил в себя. Мы проходили несколько километров, выполняли кетан, беседовали о летани и снова пускались в путь. В тот вечер мы заночевали в придорожном трактире. Я жрал за троих и рухнул в кровать прежде, чем солнце закатилось за горизонт.

На следующий день мы снова вернулись к прежним циклам, но выполнили всего два до полудня и два после. Мое тело ныло и горело, но я уже не впадал в бред от переутомления. К счастью, путем небольших мысленных усилий я мог снова возвращаться в то странное прозрачное состояние ума, в котором я накануне отвечал на вопросы Темпи.

В следующие два дня я привык называть это непривычное состояние «листок на ветру».

Оно представлялось мне дальним родственником «каменного сердца», ментального упражнения, которому я научился уже давно. При этом сходства между ними было очень немного. «Каменное сердце» имело практический смысл: оно позволяло избавиться от эмоций и сосредоточиться. Это помогало разделять свой разум на отдельные части или поддерживать столь необходимый алар.

А «листок на ветру» представлялся мне практически бесполезным. Конечно, было очень приятно опустошить свой разум до полной прозрачности и предоставить ему возможность беспрепятственно перепархивать от одного к другому. Но, если не считать того, что это позволяло мне извлекать из воздуха ответы на вопросы Темпи, никакой практической ценности в этом, по всей видимости, не было. То был интеллектуальный эквивалент карточных фокусов.

На восьмой день пути мое тело наконец перестало непрерывно ныть. Именно тогда Темпи добавил нечто новенькое. Завершив кетан, мы переходили к поединку. Это было трудно, поскольку именно тогда я чувствовал себя наиболее усталым. Однако после поединка мы всегда садились, отдыхали и беседовали о летани.

— Ты почему улыбался сегодня во время поединка? — спрашивал Темпи.

— Потому что мне было хорошо.

— Тебе понравилось сражаться?

— Да.

Темпи продемонстрировал неудовольствие.

— Это несвойственно летани.

Я секунду поразмыслил над своим следующим вопросом.

— Но разве не следует получать удовольствие от битвы?

— Нет. Удовольствие следует получать от правильных поступков и следования летани.

— А если летани потребует сражаться? Разве я не могу получать от этого удовольствие?

— Нет. Ты должен получать удовольствие от того, что следуешь летани. Если ты сражаешься хорошо, тебе следует получать удовольствие от хорошо выполненной работы. Но сама по себе необходимость сражаться не должна вызывать ничего, кроме чувства долга и грусти. Только варвары и безумцы получают удовольствие от битвы. Всякий, кто любит бой ради боя, отрекся от летани.