Наверное, это звучит ужасно, но я гордился. И не без причины. Целеана сама первая поздравила меня, когда это произошло. Она, похоже, изрядно удивилась, что мне это удалось. А потом, в длинной тени меч-дерева, показала мне в награду свой «двуручный» вариант «укрощения льва» и лукаво улыбнулась, что мне изрядно польстило.

В тот день мы рано завершили положенное число поединков. Я пошел и сел на лежавший поблизости камень, обтесанный в форме удобного кресла. Я осторожно потирал множество мелких ушибов, доставшихся мне в схватке, и собирался сидеть и смотреть на меч-дерево, пока за мной не вернется Вашет.

Целеана, однако, была не из тех, кому по душе сидеть и ждать. Она подбежала к меч-дереву, остановилась всего в паре метров от самых длинных колышущихся сучьев и принялась танцевать на ветру, под круглыми, острыми как бритва, листьями, которые описывали безумные круги.

А потом пригнулась и нырнула под крону, в самую гущу бешено вращающихся листьев.

Я был так ошеломлен, что даже не вскрикнул, но успел приподняться, прежде чем услышал ее смех. Я смотрел, как она шныряет, подпрыгивает и вертится, уклоняясь от пляшущих на ветру листьев, словно играя в салочки. Пробежав полпути до ствола, она остановилась. Втянула голову в плечи, взмахнула рукой и резким ударом отвела в сторону лист, который иначе бы ее порезал.

Нет. То был не просто удар. Она использовала «поземку». И принялась пробираться все ближе к стволу, изгибаясь, уклоняясь и ставя блоки. Сначала она использовала прием «дева расчесывает волосы», потом «обратный танец».

Потом она шарахнулась вбок, оставив кетан, пригнувшись, прошмыгнула в просвет между листьями, добежала до ствола и хлопнула по нему ладонью.

И снова очутилась среди листьев. Она сделала «выжимание сидра», пригнулась, развернулась и бросилась бежать, пока не выскочила за пределы кроны. Ребенок из Содружества издал бы торжествующий вопль — она этого не сделала, но высоко подпрыгнула, победно раскинув руки. И, все еще хохоча, прошлась колесом.

Затаив дыхание, я смотрел, как Целеана повторяет эту игру снова и снова, вбегая под пляшущую листву дерева и выбегая из нее. Ей не всякий раз удавалось добежать до ствола. Дважды она, уворачиваясь от листьев, выскочила назад, не дойдя до цели, и мне даже издали было видно, что она злится. Один раз она поскользнулась, и ей пришлось отползти назад.

Однако она четырежды добежала до ствола и обратно, отмечая каждую победу вскинутыми руками, торжествующим хохотом и безупречно исполненным колесом.

Остановилась она, только когда вернулась Вашет. Я издали смотрел, как Вашет бросилась к девочке и принялась сурово ее распекать. Мне не было слышно, что она говорит, но язык жестов сказал мне достаточно. Целеана потупилась и переминалась с ноги на ногу. Вашет погрозила ей пальцем и отвесила легкую затрещину. Всем детям иногда так достается. Не смей лазить в соседский сад! Не пугай овец Бентонов! Не играй в салочки среди тысяч вращающихся ножей священного древа твоего народа!

Как только Вашет решила, что мой язык стал достаточно сносным, она устроила мне возможность поговорить с некоторыми жителями Хаэрта.

Я познакомился с болтливым стариком, который прял шелковую нить и непрерывно тараторил, рассказывая странные, бессмысленные, полубредовые истории — историю о мальчике, который надел башмаки на голову, чтобы помешать убить кошку, еще одну историю, в которой какое-то семейство поклялось съесть по камешку целую гору. Я никак не мог понять, к чему он все это рассказывает, однако вежливо слушал, попивая сладкое пиво, которым он меня угощал.

Я познакомился с сестрами-близнецами, которые делали свечи и показывали мне па незнакомых танцев. Я провел вечер с дровосеком, который часами говорил только о колке дров.

Поначалу я думал, что все это какие-то важные персоны. Я думал, что Вашет нарочно демонстрирует им меня, чтобы показать, каким я сделался культурным.

И только проведя утро с Двупалым, я наконец сообразил, что Вашет посылает меня к этим людям в надежде, что я чему-нибудь научусь.

Двупалого на самом деле звали иначе. Я просто привык думать о нем как о Двупалом. Он был поваром в школе, и я видел его во время каждой трапезы. Левая рука у него была цела, а правая жестоко искалечена, остались только большой и указательный пальцы.

Вашет отправила меня к нему утром, и мы вместе готовили обед и болтали. Звали его Наден. Он рассказал мне, что провел десять лет среди варваров. Более того, он привез в школу более двухсот тридцати серебряных талантов, прежде чем покалечился и не смог больше сражаться. О последнем факте он упомянул несколько раз, я так понял, что для него это было предметом особой гордости.

Прозвонили колокола, в столовую потянулся народ. Наден принялся разливать сваренную нами похлебку, горячую и наваристую, с кусками говядины и морковки. Я нарезал теплый белый хлеб для тех, кто хотел хлеба. Я обменивался кивками и, время от времени, вежливыми жестами с теми, кто стоял в очереди. Я старался как можно меньше смотреть в глаза и старался убедить себя, что то, что сегодня люди почти не берут хлеба, чистая случайность.

Карсерет продемонстрировала свои чувства так, чтобы видели все. Достояла до головы очереди, сделала преувеличенный жест глубочайшего отвращенияи ушла прочь, бросив свою деревянную тарелку.

Потом мы с Наденом принялись мыть посуду.

— Вашет говорит, у тебя плохо с фехтованием, — сказал он без какого-либо вступления. — Она говорит, ты слишком боишься за свои руки и от этого держишься неуверенно.

Жесткий упрек.

Я застыл от неожиданности, стараясь не смотреть на его искалеченную руку, и кивнул, не решаясь ответить вслух.

Он поднял голову от железного котла, который скоблил, и показал мне свою руку. Он явно сделал это нарочно, и лицо у него было жесткое. Тут я посмотрел на руку, отворачиваться было бы невежливо. На руке оставались только большой и указательный пальцы — достаточно, чтобы что-нибудь брать, но любая тонкая работа ему теперь была заказана. Половина кисти представляла собой сплошной корявый шрам.

Я заставил себя остаться невозмутимым, хотя это было непросто. В каком-то смысле я смотрел в лицо своему наихудшему страху Я остро ощутил, что мои собственные руки целы и невредимы, и с трудом подавил порыв сжать их в кулак или спрятать руки за спину.

— Минуло уже десять лет с тех пор, как эта рука держала меч, — сказал Наден. Гордостьи гнев. Сожаление. — Я много думал о той битве, в которой лишился пальцев. Ведь мой противник даже не был искусным воином. Всего лишь какой-то варвар, ему бы лопату держать, а не меч.

Он пошевелил двумя пальцами. В каком-то смысле ему повезло. В Хаэрте были и другие адемы, у которых недоставало всей кисти, или глаза, или руки по локоть, или ноги по колено…

— Я много об этом думал. Как бы я мог спасти свою руку. Я думал о договоре, по которому я брался защищать барона, чьи земли были охвачены мятежом. Я думал: а что, если бы я не подписал того договора? Я думал: а что, если бы я лишился левой руки? Я бы не смог говорить, зато по-прежнему мог бы владеть мечом…

Он уронил руку.

— Но владеть мечом мало. Настоящему наемнику нужны обе руки. Одной рукой не сделаешь ни «любовник прыгает в окно», ни «спящего медведя»…

Он пожал плечами.

— Оглядываться назад — это роскошь. Это можно делать до бесконечности, но все это бесполезно. Я носил алое с гордостью. Я принес школе двести тридцать талантов. Я достиг второго камня, со временем достиг бы и третьего.

Наден снова поднял свою искалеченную руку.

— Но я бы ничего этого не достиг, если бы жил в страхе лишиться руки. Если бы я ежился и уворачивался, меня никогда бы не приняли в Латанту. Я бы никогда не дошел до второго камня. Я остался бы цел, но стал бы меньше, чем я есть.

Он отвернулся и снова принялся скоблить котлы. Я, помедлив, присоединился к нему.