— Значит, у нас с вами есть кое-что общее. За прошедшие месяцы я обрел и потерял две семьи, одну из которых любил, а другую едва знал. И теперь у меня остался только Дассин.

— Неужели Дассин учит вас выращивать бобы? Или, быть может, он дуется, хнычет и пересказывает вам непристойные сплетни?

Его смех был глубок и звучен, у него было радостно на душе, что не имело никакого отношения к памяти.

— Он научил меня многим вещам, и ему случалось иногда дуться и льстить, но притом — ни одной интересной сплетни и, разумеется, ни слова о бобах. Впрочем, по части бобов у меня тоже нет никакого опыта.

Был опыт, был… И я засмеялась вместе с Кейроном.

Тропинка привела нас к покосившейся ограде, уголку, так безнадежно заросшему лозой, что перепутавшиеся мертвые плети не пропускали солнечные лучи. Недолго думая, я последовала давней привычке и принялась искать обходной путь. Но чтобы не идти под решеткой, нам придется перебираться сквозь путаницу грязных веток или возвращаться по собственным следам.

— Какой-то непорядок с тропинкой? — спросил Кейрон, стоило мне задуматься.

— Нет, — ответила я, чувствуя себя глупо. — Просто даю глазам привыкнуть, поскольку неизвестно, через что там внутри придется перебираться. Надо будет послать садовника, чтобы вычистил тут все.

Я быстро повела его через тени. Воздух был тяжелым, наполненным запахом гниющей листвы, а под ногами хрустели сломанные ветки.

— Чего вы испугались? — Его голос разрезал темноту, словно луч фонаря.

— Вовсе… вовсе ничего. Детские глупости.

— Здесь нечего бояться.

Его присутствие мягко окутывало меня. Меньше чем через пятьдесят шагов мы обошли изгиб решетки и выбрались на солнечный свет.

— Да, — мой голос слегка подрагивал, — здесь нечего бояться. Этот сад принадлежал моей матери.

Я торопливо пошла вперед и остановилась только у ламбины. Краем глаза я заметила, как Дассин ковыляет в нашу сторону. Только не сейчас! Ведь не прошло еще и часа.

Внезапно подрагивающий след заклинания пронзил утро, и ламбина расцвела пышным цветом, и каждый огромный желтый цветок напоминал миниатюрный восход солнца. Пронзительный аромат растекся в морозном воздухе. Спустя несколько мгновений чуда крупные лепестки вспорхнули гигантскими бабочками, и вместо них, как летом, возникли нежные белые бутоны, источающие слабый сладковатый запах, и каждый из них покоился на ярко-зеленом ложе. А затем пришла пора величественной гибели: белоснежные цветы обращались полированным золотом, блестящая зелень — кирпично-красным, и все это опадало на мерзлую землю ярким ковром.

— Спасибо, — выдохнула я, придя в себя от увиденного чуда. — Как это красиво…

— Слишком холодно, чтобы разбудить его совсем, и я знаю, что должен быть осторожен в этом мире. Но мне показалось, что это может слегка развеять вашу печаль.

— Так оно и вышло.

Я не хотела, чтобы он видел мои слезы. Но, может быть, он подумает, что я плачу о своей матери.

— Вы придете навестить меня снова? Дассин был почти рядом с нами.

— Если мой страж позволит мне. Я бы очень этого хотел…

Его слова и улыбка угасли, когда он взглянул на меня. Нахмурившись, он коснулся пальцем моих мокрых скул и внезапно переменился в лице, как если бы у меня вдруг выросли крылья или перед ним кто-то восстал из мертвых.

— Сейри… вы… — Боль исказила его черты, он резко побледнел и, сотрясаясь от дрожи, через силу прошептал: — Я знаю вас… — Кейрон обхватил голову руками. — Путеводная звезда во мраке… боги, как темно…

Зажмурившись и склонив голову, он застонал и отшатнулся прочь. Я бросилась к нему.

— Нет! — зло выкрикнул Дассин, оттолкнув меня в сторону и подхватив Кейрона под руку. — Что вы наделали? Что вы ему сказали?

— Ничего. Ничего запретного. Мы ходили, беседовали о саде. Ни слова о прошлом. Он заставил дерево цвести для меня.

Дассин положил свои ладони на виски подопечного, что-то неслышно бормоча. В тот же миг лицо Кейрона расслабилось. Когда его глаза вновь открылись, он смотрел в землю, и свет в них погас.

— Что это? Что произошло? — прошептала я.

— Как я и говорил. Не самое подходящее время, чтобы привести его. Вы слишком сильно на него влияете. — Старик взял Кейрона за руку. — Пойдем, сын мой. Наше время здесь истекло. Предстоит трудный путь домой.

Они пошли по тропе вдоль восточной стены сада.

— Дассин! — окликнула я его. — С ним все будет хорошо?

— Конечно, конечно. Он поправится. Я ошибся, оставив его слишком рано и слишком надолго. Всего лишь шаг назад.

Прежде чем я успела с ним попрощаться или узнать, когда они придут снова, две белые фигуры растворились в искристой дымке.

Бесспорно, я самый жалкий из безумцев. Эти руки… не они поднимали кубок вина в честь моего отца в день, когда он стал правителем Авонара, моего Авонара из мира людей, Авонара, которого нет больше. Не та аэорма. Слишком большие, с чересчур широкими ладонями. Волоски на их тыльной стороне слишком светлые. И лицо — я всматривался в безмятежный пруд, так правдиво отражавший деревья и камни за моей спиной и облака на лазурном небе, но видел совсем не то лицо, которое всплывало из глубин моей памяти. И левая рука… всего четыре шрама. В какой реальности исчезли сотни таких же? Каждый — болезненное исступление, так ярко запечатленное, напоминание о даре, который остался частью меня. Потеря столь велика, что, кажется, отними у меня всю руку, и это не будет уже иметь значения. Где самый первый из них — длинный, неровный, оставленный днем, когда я сжимал в объятиях умирающего брата и вместе с ним будущее, так ужаснувшее меня, днем, когда я узнал, что я — Целитель? Благодаря этому дару я спасал людей от смерти.

Итак, это руки чужака. Хотя я знаю и их историю. Знаю, чувствую и помню… Они умащены маслом силестии, которое благословляет Наследника нашего древнего короля, Д'Арната, на служение своему народу. Этими руками я поднял коленопреклоненных Наставников Гондеивдень, когда стал принцем Авонара, того, другого Авонара, который все еще существует. Эти руки обращались с мечом с ювелирной точностью и быстротой молнии. Они отнимали жизни — сознание этого наполняет мою душу отвращением. Как мог я убивать и при этом считать себя правым? Но я способен на это и горжусь своей удалью…

Сидя в саду Дассина, я прижимал руки — руки чужака — к лицу, вгоняя в глазницы тысячи игл в надежде, что этим ярким, ветреным зимним утром мир не развалится на куски, а если и развалится, то я этого не увижу. Как всегда после занятий с Дассином, мои поиски понимания оставили меня на самом краю пропасти в сознании, глядящим в… ничто. Абсолютное ничто. Если я задерживался там слишком надолго, чересчур упорно пытаясь собрать воедино какой-либо отчетливый образ в этом зияющем провале, вселенная распадалась передо мной не только в сознании, но и в вещественном мире тоже. Что бы я ни видел перед собой, зазубренные осколки мрака рассекали изображение на крошечные частицы: дерево, камень, кресло, рука, которые затем одна за другой исчезали в бездне.

Попытки удержать мир целым чувствовались так, как будто у меня из черепа вырывают глаза. Еще страшнее, чем физическая боль, был цепенящий, удушливый ужас, который всегда приходил следом. И я нутром чувствовал, что, если хоть раз позволю исчезнуть всему миру, мне будет уже не найти пути назад. Если я был еще в состоянии говорить, я просил Дассина остановиться, стереть вернувшееся ко мне, избавить меня от крупиц холодного рассудка, уверяющих, что мне никогда не обрести целостность, пока я не вспомню все.

Что же отвечал мне мой учитель, мой спутник, мой хранитель, когда я умолял его о милосердии? Он гладил мою трясущуюся голову, разжимал дрожащие пальцы, которыми я отчаянно вцеплялся в его мятый балахон, и говорил:

— Сегодня мы немного перестарались. Отдохни на часок подольше, прежде чем мы начнем снова.

Поскольку вопросы, одолевавшие меня, мои жалкие попытки разобраться в том, кем я был, и жизнях, которые прожил, были, разумеется, лишь неизбежным следствием занятий с Дассином.