Свое физическое состояние я оценивала вполне объективно, как если бы речь шла не обо мне, а о постороннем человеке. Разум все еще повиновался мне, но чувства, которыми он управляет, исчезли. Я ничего не сознавала, ни о чем не думала. Я находилась в «Обители ангелов» уже пять дней.

Длинные пальцы матери Хильдегард неустанно ощупывали меня сквозь ткань ночной рубашки, проникали в глубь моего живота. Плоть была мягкой, как спелый фрукт, и болезненной на ощупь. Я застонала, когда руки матери Хильдегард проникли чуть глубже, и она нахмурилась, бормоча что-то похожее на молитву.

Мне послышалось, что она произнесла какое-то имя, и я переспросила:

— Раймон? Вы знаете господина Раймона? — Я могла бы понять, если бы она упомянула в данной ситуации кого угодно, но только не этого монаха с устрашающей внешностью, карлика, живущего в пещере с черепами.

Мать Хильдегард удивленно подняла свои широкие брови:

— Ты говоришь о господине Раймоне? Об этом еретике и шарлатане? Боже, упаси нас.

— А мне показалось, что вы сказали «Раймон».

— Ну нет. — Пальцы матери Хильдегард продолжали ощупывать складки в моем паху в поисках набухших лимфоузлов, что могло служить признаком инфекции. Они были. Я и сама это знала, нащупала их на своем теле. Где-то очень глубоко внутри я чувствовала жар, боль и холод, которые вскоре прорвутся наружу и испепелят мое тело. — Мне приходилось обращаться к Святому Раймону Ноннатусу, — объяснила мать Хильдегард, смачивая тряпку холодной водой. — Он помогает будущим матерям.

— Каковой я больше не являюсь. — Я заметила, как лицо матери Хильдегард исказилось, словно от внезапной острой боли, но тут же приняло свое обычное, спокойное выражение, и она продолжала привычными движениями вытирать мне лицо и потную шею.

Я внезапно содрогнулась от прикосновения холодной влажной салфетки. Мать Хильдегард тут же отняла салфетку и участливо положила руку мне на лоб.

— Нет нужды обращаться к Раймону, — укоризненно произнесла она. — Я сама смогу помочь вам и назначу курс лечения.

— Мм. — Я закрыла глаза, окунаясь в спасительный серый туман. Мне виделись какие-то огоньки в тумане, короткие вспышки, похожие на летнюю зарницу. Я слышала постукивание бусинок янтарных четок матери Хильдегард и голос одной из сестер, позвавшей ее. Мать Хильдегард направилась к двери, но вдруг будто какая-то мысль осенила ее. Она вернулась, шелестя тяжелыми юбками, и, указывая на кровать, твердым голосом произнесла:

— Бутон, сюда!

Собака, такая же проворная, как и ее хозяйка, прыгнула на кровать и стала устраиваться у меня в ногах. Она перебирала лапами постельное белье, перекувырнулась три раза через голову, как бы стряхивая какое-то проклятие с моего ложа, и только потом улеглась, тяжело вздохнув и уткнувшись носом в лапы.

Довольная мать Хильдегард пробормотала слова молитвы и исчезла. Сквозь сгущающийся туман и ледяной холод, окутывающий меня, я по достоинству оценила ее поступок. Собака была для нее самым дорогим существом на свете. Приятная тяжесть в ногах внушала какое-то успокоение моему телу. Бутон лежал неподвижно, подобно собакам, покоящимся у ног королей, изображенных на надгробиях в Сен-Дени. Его тепло изгоняло ледяной холод из моих ног, само его присутствие согревало меня. Бутон издал какой-то специфически собачий звук и уснул. Я натянула одеяла себе на нос и попыталась уснуть тоже.

Я спала и грезила во сне. Лихорадочные грезы усталости и отчаяния сменяли друг друга. Не освобождая от боли, они уносили меня в серую даль, наполненную густым туманом, сквозь который горечь утраты преследовала меня словно демон в ночи.

Вдруг я проснулась, почувствовала, что Бутона нет рядом, но я не одна. Волосы на голове у Раймона росли необычно. Казалось, что линия волос на лбу была прочерчена строго по линейке. Густые седеющие волосы были зачесаны назад и ниспадали на плечи. Возможно, поэтому его массивный лоб был подобен каменной глыбе, нависающей над остальной частью лица. Он как каменное изваяние склонился надо мной, вглядываясь в мои лихорадочно блестевшие глаза.

Глубокие морщины и складки на его лице двигались, когда он разговаривал с сестрами. Они напоминали мне буквы, написанные у основания вросшего в землю старинного надгробия. Они пытались выбраться на поверхность, чтобы можно было прочесть имя умершего. Я представила себе, что скоро и мое имя будет написано на такой же белой плите, и поняла, что и в самом деле умираю. У меня вырвался невольный крик.

— Теперь ты убедился, отвратительный старик! Она не нуждается в твоей помощи! Твой вид пугает ее! Уходи сейчас же! — Мать Хильдегард схватила Раймона за руку и оттащила от моей кровати. Он сопротивлялся, упирался, подобно каменному истукану, но сестра Селеста бросилась помогать матери Хильдегард. Они подхватили его под руки с обеих сторон и понесли. При этом один башмак свалился у него с ноги. Деревянный башмак так и остался лежать на боку, прямо посередине исцарапанной напольной плиты. По какой-то не поддающейся объяснению причине я не могла оторвать от него глаз. Я всматривалась в темноту, стараясь удержать башмак в своем поле зрения, решив про себя, что, если я сдамся, темнота тут же поглотит мою душу. Когда мои глаза останавливались на этом предмете, я слышала голос каменных столбов, зовущий меня в будущее. В поисках спасения я отчаянно вцепилась руками в одеяло.

Вдруг ширма раздвинулась, красная, натруженная рука схватила башмак и исчезла. Не в силах осознать происходящее, мое разгоряченное болезнью сознание яростно металось среди непонятных образов, затем, подчиняясь какой-то рациональной силе, я погрузилась в сон. Сон был тревожный — спотыкаясь и падая, я пробиралась через лабиринт бесконечных преград и непонятных символов. Увидев наконец человеческое лицо, я почувствовала огромное облегчение. Черты лица были неправильные, вид свирепый. Почувствовав, как чья-то рука зажала мне рот, я поняла, что не сплю. Некое существо, похожее на горгулью[20], приблизилось к моему уху:

— Тише, ma chere! Если они снова обнаружат меня здесь, я пропал! — Большие темные глаза бегали из стороны в сторону, настороженно следя за ширмой.

Я медленно кивнула, и он убрал руку, слабо пахнущую нашатырем и серой. Он где-то отыскал, а скорее украл, как мне показалось, старую, рваную монашескую сутану, под которой виднелся грязный аптекарский халат. Большой капюшон скрывал седые волосы и уродливый лоб. Лихорадочные иллюзии медленно отступили, уступив место остаткам присущего мне любопытства. У меня едва хватило сил спросить: «Что…», как он снова приложил мне палец к губам и отбросил одеяла, которыми я укрывалась. Не обращая внимания на мой ошеломленный вид, он распустил завязки моей рубашки до самого пояса. Движения его были быстрыми и деловитыми, лишенными какой-либо нескромности. Я не могла себе представить, что кто-то может поступить со мной подобным образом, и никто, даже мать Хильдегард, ничего не услышит. Но у меня было такое ощущение, будто все это происходит не со мной, а с кем-то другим и я всего лишь сторонний наблюдатель. Вот он положил свои корявые руки мне на груди. Руки были широкими, почти квадратными. Все пальцы, кроме большого, имели одинаковую длину. Большие пальцы обеих рук были необычно длинными и гибкими. С удивительной осторожностью они обхватили мои груди. Наблюдая за их действиями, я вспомнила слова Мэриан Дженкинсон — девушки, с которой я вместе проходила практику в Пемброкском госпитале. Она рассказывала нам, что размер и форма большого пальца мужчины свидетельствует о многих его качествах.

— Клянусь, это правда, — говорила она, театрально встряхивая своими светлыми волосами. Но когда ее просили объяснить поподробнее, она только хихикала, стреляя глазками в сторону лейтенанта Хейнли, похожего на гориллу. В его больших пальцах не было ничего необычного.

Большие пальцы его рук сдавливали мне грудь осторожно, но достаточно настойчиво, и я почувствовала, как мои набухшие соски вздымаются под его твердыми, холодными по сравнению с моим телом, ладонями.