С 1-го сентября пойду в 9-ый класс, время свободного будет меньше. А все заключается в свободном времени. Чем его меньше, тем быстрее пролетает день. Мама, попрошу тебя, пришли мне, пожалуйста, авторучку и тетрадей, желательно, чтобы все были в клеточку…

Мама, ты эти месяцы лучше отдохни и никуда не ходи. Не расстраивай себя отказами, а я все сделаю, что от меня зависит».

«…Время идет, дни летят, правда, сейчас день тянется очень долго, но как бы ни тянулся, а две трети все ближе и ближе. Осталось сорок пять дней. В основном, скорей прошел бы декабрь. А там легче, пойдет январь — мой месяц. Правда, две трети в конце января, но, главное, месяц этот мой, поэтому легче…»

Письма Стрельцова надо бы не только читать, но и видеть. Особенно открытки, изготовленные по его просьбе самодеятельными лагерными художниками, — он шлет их Софье Фроловне ко всем праздникам: к Новому году, Первому мая, к Женскому дню, к «Октябрьским». («Я считаю октябрьские праздники, и так в этом благородном заведении я провел их пять, по-моему, достаточно. А ты как думаешь?»)

После неудачи — седьмое место для команды с без преувеличения сильнейшим составом чем же иным могло выглядеть, кроме провала: никому не было дела до того, что внутри компании начался разброд и компания перестала быть компанией — ждать в новом сезоне улучшения после понесенных «Торпедо» потерь вряд ли приходилось.

Во всех линиях команда потеряла едва ли быстро заменимых игроков.

Правда, при нынешней бедности тренеры бы засмеялись, скажи им про некомплект, когда во всех торпедовских линиях выступали живые классики: защиту возглавлял Шустиков, полузащиту — Воронин с Батановым, Кузьма с Мустафой определяли тонус игры впереди. Иванов с Ворониным оставались ведущими игроками сборной — их кураж передавался остальным. И наконец, появился настоящий вратарь — Анзор Кавазашвили.

Но, конечно, торпедовцы привыкли к гораздо большему выбору игроков — в недавнем прошлом все позиции оказывались ключевыми, поскольку каждую занимал высококлассный игрок, а теперь в атаке чувствовалась явная необходимость в молодой энергии и силе. Сергееву было всего двадцать три года, но он мог действовать успешно только на краю, а в центр надо было кого-то спешно искать. Взяли из дубля ЦСКА юного Володю Щербакова — плечистого блондина, внешне чуточку напоминавшего Стрельцова, что для «Торпедо», на мой взгляд, не могло не быть важным или, по крайней мере, приятным…

Старшим тренером снова стал кадровый торпедовец, но более позднего, чем Жарков, призыва — Юрий Золотов. Своим помощником он сделал Бориса Хренова.

При знаменитых игроках в составе грешно бы говорить, что чемпионский аппетит был навсегда утрачен, но и сказать, что торпедовцев, разбазаривших такие многообещающие таланты, продолжали считать фаворитами, тоже оказалось бы преувеличением.

Вернувший Москве первенство «Спартак» с молодыми Логофетом и Севидовым, с перешедшим из «Локомотива» вратарем Маслаченко, с переехавшим в столицу Хусаиновым, с тренером Никитой Симоняном, рано узнавшим вкус наивысшего во внутреннем календаре успеха, не комплексовал больше перед «Торпедо», утратившим в изменившемся составе гипнотизирующую обольстительность своей игры.

В московском «Динамо» второй сезон работал тренер, обративший на себя внимание на периферии, — бывший торпедовец Александр Пономарев. Его динамовские руководители предпочли Всеволоду Блинкову, сменившему Михаила Якушина, чей провал в шестидесятом году подорвал кредит доверия к специалисту, с которым команда побеждала в шести чемпионатах. Премьера тренера Пономарева в столичном клубе прошла много успешнее, чем у Жаркова в «Торпедо», — бывший центрфорвард вывел динамовцев во вторые призеры…

А военачальники, курировавшие армейский футбол, сделали точно такую же непоправимую ошибку, что дирекция ЗИЛа, отказавшаяся от Маслова, — уволили Константина Бескова, за два года сделавшего из никакого ЦСКА интересную команду.

Бесков пошел работать на Центральное телевидение — заведовать спортивной редакцией.

«…Как и ты, считать начал дни, раньше считал месяца, но теперь и время изменилось, и обстоятельства: подходят две трети». (Эдуард все время держит в уме срок отсидки, ему назначенный.)

«…Пишу письма, а на душе так приятно, пошел декабрь. Правда, время очень раннее — двадцать пять минут третьего, но очень важно, что ноябрь прошел, а день освобождения придвинулся. А это самое главное. Пройдет двадцать пять дней декабря, и мне остается ровно месяц до двух третей…»

«…У меня все хорошо, здоровье, самочувствие, тем более, хорошее, так как до двух третей осталось пятнадцать дней…»

«…Духом не падаю. Но жду с нетерпением, какой дадут вам ответ.

Мама, если даже будет и отрицательный ответ, все равно мне сообщи».

«…Вышли, пожалуйста, какие-нибудь ботинки, рубашку и трусы. Ботинки с рубашкой я прошу для того, чтобы если придет положительный ответ, ехать домой мне будет не в чем, а мяч можно не высылать».

«…Самое главное, мама, что ты веришь мне, а я тебя больше не подведу. Не так уж много осталось ждать, чтобы они убедились в этом на деле, всего пять месяцев. Мама, ведь это не так долго. Правда?!

Крепко, крепко целую и много раз, твой сын Эдик».

4 февраля 1963 года в колонию приехал суд (судья, два народных заседателя и районный прокурор), чтобы огласить, говоря их языком, представление на условно-досрочное освобождение от дальнейшего наказания на Стрельцова Эдуарда Анатольевича.

Зачитали различные бумажки, характеризующие зека Стрельцова с хорошей стороны. Единственным случаем нарушения посчитали эпизод, когда его избили. Но наказанию за него он вроде бы уже не подлежал — все по справедливости… Для проформы судья спросил: осознает ли он свою вину? Ответил, что осознает.

Встречать его к воротам тюрьмы на черной «Волге» (машину дал парторг ЦК на ЗИЛе Аркадий Вольский, прежде руководивший литейным цехом) приехали Виктор Шустиков, администратор команды Георгий Каменский и, конечно, Софья Фроловна — у нее после всего пережитого и сил не оставалось выйти из машины…

Имя Каменского сейчас мало кому что скажет. Он, кстати, был по образованию архитектором — и в Мячкове, может быть, и осталась стела у ворот пионерлагеря (не знаю, что там теперь), изготовленная Жорой, когда он временно не работал с командой… Но в тот момент для Эдика появление у тюремных стен администратора команды мастеров наверняка многое значило. Казалось, что раз администратор здесь, то возвращение в «Торпедо» уже автоматически состоялось. За спиной Каменского виделись сборы, талоны на питание, билеты на транспорт — жизнь, словом, из которой его пять лет назад вырвали.

Когда же выяснилось — а выяснилось это, в общем-то, немедленно, как только впервые побывал он на заводе у начальства, — что освобождение совсем не означает возвращения в большой футбол, интерес к возникшему из небытия Стрельцову не то чтобы ослаб или снизился, но трансформировался в тот стойкий скепсис некоей страты неофициальной жизни, в которой мы жили, окончательно смирившись с безусловной условностью жизни официальной…

«Запрещенный» Эдуард Стрельцов мог вызывать — и вызывал — к себе величайшее уважение. Но приобретенный нами грустный опыт подсказывал, что запрещение может быть и бесконечным. Что пока мы ждали его возвращения, будущее у Стрельцова, казалось нам, было. А сейчас, когда играть за мастеров ему не разрешают, никакого будущего нет — у заключения существовал срок, бюрократические же препоны срока не имеют. Ничего у нас в стране не бывает реальнее и продолжительнее, чем нелепости, освященные властью.