Конферансье Кравинский таких тонкостей политической жизни не понимал, а ради Стрельцова был готов на все — и сочинил письмо на высочайшее имя. И не сомневался, что все его знаменитые знакомые согласятся поставить свои подписи на бумаге, от которой, как считал пылкий Евгений Анатольевич, зависит скорейшее разрешение Эдику играть за мастеров. Недоумению Кравинского не было предела, когда послание не подписали ни Бесков, ни Яшин, ни Озеров…

Но не мог понять наш несравненный болельщик, что еще не наступило время подписей под коллективными письмами начальству. Существовала практика обязательных подписей под письмами, инициированными сверху, однако ни в коем случае не снизу… Кравинский удивлялся перед телекамерой черствости уважаемых им людей футбола — но удивлялся, замечу, в другие времена. А в годы, когда мучился Стрельцов, гражданское сознание выражалось с осторожностью. Ни Бесков, которому в сборной Стрельцов пригодился бы побольше, чем Понедельник с Гусаровым, ни Яшин, может быть, испытывавший в душе неловкость, что он опять на коне, а Эдик играет в футбол за жалованье слесаря, ни Озеров, продавший душу политике, вовсе не хотели, чтобы Эдуард оставался под запретом. Но условием тогдашнего успеха было смирение без трепыханий с нашей советской действительностью. И у каждого из тех, кому Кравинский предлагал подписаться, слишком много поставлено было на кон, чтобы осложнять отношения с начальством…

Чувствовал ли Эдик, что его «устали ждать»?

Насколько понимаю я его характер, думаю, что да, чувствовал — и не сердился, скорее всего, ни на кого. Да и кто ему сейчас мог помочь, кроме тех (точнее, того), кто обошелся с ним столь — необратимо, как все яснее становилось, — жестоко?

Стрельцов сам устал от того, что за него все время — и, в общем, без толку — хлопочут. Он должен бы многим быть благодарен (и на самом деле был благодарен), а жизнь никак не менялась.

Как уходило время в лагерях, так и дальше оно уходит в никуда для футболиста, вступившего в опасный возраст.

Теперь-то, когда он перестал зарабатывать себе на жизнь своими бесценными ногами, он лучше, чем прежде, понимал, что рожден только для футбола. И никакая слава — отделившаяся теперь от Эдика-работяги — в безнадеге повседневной жизни Стрельцова не могла скрасить мрачной пустоты осознания, что поиграл он по-настоящему в футбол меньше, чем отсидел из-за него: кто бы сверху заметил Эдуарда, не играй он в футбол так, как только он один и может, хотя вот обходятся же без него?..

В феврале шестьдесят четвертого у Стрельцовых родился сын Игорь. И с пеленок оказывался зависимым от начальственного произвола: не сын звезды, как вполне могло бы быть, а ребенок бывшего футболиста, другой профессией овладевшего пока очень относительно, если судить по зарплате.

Стрельцов не только нуждался в деньгах, но и принадлежал теперь к другому социальному кругу. У других бывших игроков хотя бы квартиры отдельные оставались (к Софье Фроловне подселили алкаша из рабочих автозавода, который, возможно, в районе был единственным человеком, не знавшим, кто такой Стрельцов, и футболом напрочь не интересовавшимся), кто-то и на машину заработал, а знаменитый Стрельцов в двадцать шесть лет начал жизнь сначала…

Раиса рассказывала, что семейных дружб с футболистами у них с Эдиком в его рабочую пору не завязывалось. Она себя чувствовала золушкой, когда встречалась с наряженными женами действующих игроков. Сходили однажды в гости к Ивановым — и она поняла (Эдик, конечно, сделал вид, что ничего не произошло), что, когда муж не играет вместе с Валентином, никаких отношений между ними нет, а Раю Лида в упор не видит с ее местом за прилавком ЦУМа.

Летом шестьдесят третьего — между тринадцатым июля и девятым августа — у торпедовцев образовался перерыв в календарных играх. Они поехали в Одессу на халтуру — сыграть с «Черноморцем» коммерческий матч — и пригласили Эдика, чтобы и он заработал.

Галинский уверял, что видел одесский матч. Он и написал о нем, но слышанный мною в редакции рассказ ближе к шедеврам устного народного творчества. Думаю, что в живописании матча с итальянцами наш коллега был несколько скован известными всем реалиями. Между прочим, комментатор зря погиб в Аркадии Романовиче — он очень занятно вел репортажи с нескольких игр, но с телевизионным начальством быстро поссорился (никто так не умел ссориться с нужными для карьеры людьми, как покойный Адик, иначе, при своей-то коммуникабельности и оригинальности речи в жанре Синявского, достиг бы успеха надолго), и его перестали звать на передачи. Замечаю закономерность: в футбол тогда хорошо играют, когда о нем умеют интересно рассказывать. Сегодня искусство разговора о футболе утрачено — и на впечатлениях от выступлений самых именитых клубов это сильно сказывается…

У одесситов выиграли 2:0 — и оба гола забил Стрельцов. Про первый — ударом в стрельцовском стиле: с лета — Галинский долго не распространялся. Но задержался на эпизоде со штрафным. Корреспондент побеседовал с Эдуардом и записал с его слов, что стенку защитники выстроили неверно, дальний угол не был прикрыт. И форвард решил поскорее пробить с подъема. Но пока разбегался, вратарь Борис Разинский, игравший со Стрельцовым в сборной пятидесятых годов, успел подсказать своим защитникам, чтобы они сдвинулись. На ходу Эдик принял решение резать по самому краю, поплотнее навалив сбоку, отчего мяч поднимется покруче. Так и получилось. «А может быть, и подфартило», — предположил Стрельцов…

Галинский рассказывал, что после этого феерического гола совершенно восхищенный «Борька Батанов» прыгнул на Эдика, как обезьяна, обхватив руками и ногами. А тот, по мнению Адика, отвыкший в тюрьме от излишней чувствительности, стряхнул растроганного партнера — и будничным шагом двинулся к центру поля. Я знаю Батанова как очень сдержанного господина — и засомневался, чтобы он повис на ком-нибудь, даже на Стрельцове. И при случае спросил Бориса: как оно было в Одессе. Своего прыжка на Эдуарда он что-то не помнит. Вместе с тем Боря не отрицает, что в их составе Эдик вовсе не казался человеком что-либо пропустившим в футбольной жизни. У Батанова не было иного мнения, что играть за мастеров «Торпедо» Стрельцов мог и в шестьдесят третьем…

В кажущихся преувеличениях Галинский вполне логичен. И в экспрессивном рассказе все равно выступает как последовательный аналитик. Безошибочно попадает в болевую точку позднейших времен.

Футболу, вошедшему в строгое тренерское русло, требовалось чудо — и ничего, кроме возвращения в игру на высшем уровне Эдуарда Стрельцова, такого чуда не обещало.

В те как раз сезоны, когда Эдуард вкалывал на заводе, у меня неожиданно определилась возможность — сделаться спортивным журналистом.

Говорю: неожиданно, поскольку в начале шестидесятых я ни малейшего желания не испытывал быть не только что спортивным, но и журналистом вообще. Я учился на соответствующем факультете МГУ по необходимости — чему-то учиться официально следовало, а способности к наукам были весьма относительные. И если бы не добрый человек — Вениамин Захарович Радомысленский, известный всему театральному миру ректор Школы-студии при МХАТ («папа Веня», как называют его и народные, и просто артисты), сопроводивший меня, когда расставался я с управляемым им вузом, штатной единицей, — мне бы ни под каким видом не получить высшего образования. А факультет журналистики оказался мне почти по силам — и я надеялся получить университетский диплом. Про то же, что будет дальше со мной, старался не думать. Работа в редакции никак не прельщала, и до первой практики в газете я вообще ничего не писал. Хотя нет, писал — был у меня один опыт. И, кстати, как раз в области спортивной журналистики. В Школе-студии МХАТ играли мы по ночам в неразрешенную — ради сохранности паркета в актовом зале — игру: «чикерома». Что-то вроде мини-футбола по хоккейным правилам: разрешались силовая борьба и постоянная смена состава, размеры зала позволяли присутствие на поле не больше четырех человек. Играли теннисным мячиком, который забивали в коробки из-под посылок. Чтобы наши ночные турниры все-таки легализовать, будущий народный артист СССР Слава Невинный предложил выпустить иллюстрированную газету, посвященную соревнованиям по «чикероме». Его однокурсник — и тоже будущий народный артист и профессор ВГИКа — Толя Ромашин, увлекавшийся фотографией, сделал за ночь несколько снимков, изображающих разные моменты игры. А я написал комментарий, стилизованный под отчеты в «Советском спорте».