Думая о Яне, я прохожу по подземному переходу под трамвайными путями и попадаю в центр города.

Когда я вхожу в «Парагон», детектив уже ждет меня. Сев, я внезапно начинаю рассказывать обо всем, что случилось за последние несколько дней, причем говорю так быстро, что Джо не может меня понять.

— Помедленнее, Нора, пожалуйста, помедленнее.

Я, оторопев, смотрю на него. Оказывается, мне и самой не очень понятно, о чем я сейчас говорю.

— Убийцей Фрэнни может быть кто угодно. Кто угодно. Тут я наконец понимаю, почему так возбуждена. Я собираюсь предать Яна.

— Кажется, теперь вам кое-что стало ясно, — осторожно говорит Джо.

На нем зеленая рубашка с короткими рукавами и вырезом на груди. Глядя на меня поверх кружки, он отпивает глоток пива, а затем ставит кружку на стол.

— Итак, вы уже не считаете, что это он ее убил? Странно, что мы оба не произносим вслух имя М.

— Нет, то есть да. Может быть. — Я умолкаю, пытаясь собраться с мыслями. — Не знаю. Есть кое-кто еще.

Джо выразительно приподнимает свои кустистые брови, но ничего не говорит.

— Вы упоминали, что подозреваете другого. Это Ян, не так ли?

Раздается внезапный взрыв смеха, затем слышится кашель — это Джо поперхнулся пивом. Он ухмыляется так, словно я пошутила.

— Ваш приятель? Господи, Нора! Вы это серьезно? Теперь настало время удивляться мне.

— Понимаю, звучит немного дико, но…

— Не так уж и немного.

— И все-таки выслушайте меня.

Я рассказываю ему о знакомстве Яна с Фрэнни, о том, как он скрывал эту информацию, о его внезапном интересе ко мне после ее убийства, о его умении обращаться с ножами, о деревянной статуэтке, которую он подарил ей до убийства. Задержав дыхание, я спрашиваю Джо, что ему известно об убийстве Черил Мэнсфилд. Как выясняется, немного. Тогда я сообщаю ему о том, что она была подружкой Яна.

— А помните фотографии и странное письмо? Точно такие же получала она. Эти письма могли быть от Яна.

Задумчиво глядя прямо перед собой, Джо молчит и рассеянно поигрывает пустой кружкой.

— Ян порвал со мной, как только я стала подозревать, что он убийца, — говорю я.

Джо по-прежнему хранит молчание.

— Когда я спросила его, где он был в день убийства, то не получила ответа.

И тут я, медленно качая головой, отступаю.

— Нет, не знаю. Может быть, я сошла с ума. Просто не представляю, что теперь и думать.

— Не волнуйтесь, — наконец говорит Джо и поднимает на меня глаза. — Вы не сошли с ума. Это стоит проверить.

В этот вечер я не еду к М. В моей голове все смешалось, и мне нужно побыть одной. Правильно ли я поступила, поделившись с Джо своими подозрениями насчет Яна? Я показала ему деревянную фигурку — змею, вылупляющуюся из яйца. Она вырезана из падуба — из того же материла, что использовал Ян в феврале. Та статуэтка все время стояла у меня на столе. Когда Джо подвозил меня сегодня до дома, он забрал обе.

Измученная переживаниями, я валюсь в постель и почти сразу же засыпаю. Мне снятся беспокойные сны, и среди ночи я внезапно просыпаюсь. Что-то не так. Я сажусь и в полной растерянности озираюсь по сторонам. Мой электронный будильник с красными цифрами не работает, его панель пуста, сквозь занавески не пробивается даже свет уличных фонарей — видимо, отключили электричество. Так вот что меня разбудило — тишина. Не гудит холодильник, не слышно шума от соседского кондиционера, который оставляют на всю ночь. В комнате темно, луна сегодня не светит. Должно быть, какая-то машина сбила электрический столб — вот почему нет тока.

Я снова ложусь и почти засыпаю, когда звонит телефон, его резкий, настойчивый звук пронзает черноту ночи. Я вздрагиваю, пытаюсь схватить трубку прежде, чем телефон зазвонит снова, но промахиваюсь. Опять раздается пронзительный звук. Шаря в темноте, я сбиваю телефон на пол, потом наконец на хожу трубку и подношу ее к уху. Тишина. Затем я слышу чье-то дыхание. Нужно было включить автоответчик, но я позабыла это сделать. Я держу трубку возле уха и ничего не говорю. Тот, кто звонит, тоже молчит. Дыхание громкое и размеренное — ему надо показать, что он здесь. Кто это — Ян или М.? Думаю, что Ян, но откуда мне знать? Я сижу, вслушиваясь, не в силах произнести ни слова. Нужно повесить трубку, но я не могу. Болезненное любопытство или, может быть, страх — да, страх перед неведомым — заставляет меня прислушиваться. Обещанные две недели уже почти истекли. Мне страшно. Я как будто слышу в доме какие-то звуки, но понимаю, что это лишь игра моего воображения, а может, дом проседает или кошка пробирается по крыше. Только не Ян. И не М. Но один из них точно там, на другом конце линии. Один из них посылал мне записку. Я закрываю глаза и вслушиваюсь в это ритмичное дыхание, меня переполняют неприятные предчувствия. В конце концов я вешаю трубку и больше уже не ложусь.

После этого случая я каждый вечер, прежде чем лечь спать, отключаю телефон.

Я совсем не встречаюсь с Яном и большую часть вечеров провожу у М. У нас уже установился свой привычный распорядок: он просыпается раньше меня, делает кофе и приносит чашку в спальню, пока я еще сплю.

Без Яна моя жизнь стала гораздо проще — не надо больше лгать, не надо обманывать, скрывать рубцы. Это приносит мне огромное облегчение: я лучше сплю, исчезли темные круги под глазами.

М. входит в комнату с еще влажными после душа волосами, вокруг бедер обернуто голубое полотенце. Он подходит к постели и, отпив глоток из кофейной кружки, подает ее мне — знает, что иначе я к ней не прикоснусь. После этого он ныряет под одеяло и все еще теплым после душа телом прижимается ко мне.

— Мне нравится, что ты? здесь. — Он обнимает меня, я тоже прижимаюсь к нему, одновременно глотаю горячий кофе и пытаюсь проснуться. Взглянув на стоящий на тумбочке будильник, я вижу, что еще только шесть. За окном, в свете раннего утра, порхают черные дрозды, мирно лежащий во дворе Рамо не обращает на них никакого внимания.

М. осторожно массирует мне голову.

— Ты не думаешь, что настало время рассказать конец твоей истории? — говорит он. — Я бы с удовольствием послушал.

Я вздыхаю: сейчас мне не особенно хочется что-либо рассказывать. Встав, я надеваю один из халатов М. и, подойдя к окну, пальцем трогаю легкую ткань занавески — она тонкая и шершавая.

— Когда мне исполнился двадцать один год, я сделала стерилизацию, перевязку труб. На операцию мне пришлось ехать в Сан-Франциско — в Дэвисе или Сакраменто я не смогла найти врача, который взялся бы за это, — все говорили, что я еще слишком молода, что могу передумать и когда-нибудь захочу иметь детей. В конце концов я решила проблему в Сан-Франциско. Доктор сделал все, как надо, но сказал, что другие врачи правы: в двадцать один слишком рано предпринимать такого рода шаги, которые могут повлиять на всю оставшуюся жизнь. Потом я рассказала об этом нескольким подругам. Я говорила очень складно. «Чтобы достичь совершенства, мне не нужны дети». «Дети — это проявление эгоизма, родители лишь пытаются воспроизвести себя в крошечных созданиях». «Я женщина, феминистка, а не родительница» — как будто одно исключает другое. Правда заключалась в том, что мне было до смерти боязно снова забеременеть.

Я невесело смеюсь, по-прежнему не отрывая руки от занавески.

— В стерилизации не было никакой необходимости. Я даже не занималась сексом — это произошло как раз в период моего пятилетнего воздержания — и к тому же принимала противозачаточные пилюли. Я была прекрасно защищена: никакого секса плюс пилюли — и тем не менее сделала перевязку труб.

Отпустив занавеску, я отхожу от окна и сажусь, закинув ногу на ногу, в голубое кресло, стоящее в углу комнаты.

— В двадцать один год это казалось логичным. Я не хочу снова забеременеть, не могу пройти через это еще раз, готова заплатить любую цену, лишь бы избавиться от подобной опасности. Вот и сделала перевязку, сама толком не зная зачем — наверное, просто хотела забыть об аборте, о ребенке, обо всем, что случилось. — Я нервно вожу рукой по ручке кресла. — Но прошлое тебя всегда настигает. Ты пытаешься его отрицать, делаешь вид, что ничего не случилось, но оно здесь и ждет подходящего момента, чтобы дать знать о себе. Годы спустя я все спрашивала себя: зачем было делать стерилизацию, если шанса на зачатие не было никакого? Потом наконец до меня начал доходить ответ: уничтожив одну жизнь, я лишила себя способности создать новую. Так я себя наказывала.