Вздохнув, Ян отворачивается от меня и, скрестив руки на груди, прислоняется к машине, ветер шевелит его волосы.

— Я любил тебя — и все еще люблю, — обращаясь к ветру, говорит он. — Когда я сказал, что мне нужно время, чтобы побыть одному и все обдумать, это была правда. Я не собирался с тобой порывать и думаю о тебе каждый день, думаю о том, правильно ли я поступил, отдалившись от тебя, и сердцем чувствую, что нет. Я решил позвонить тебе и объяснить, что в действительности произошло, почему мне требовалось побыть одному, но тут полиция начала допрашивать меня насчет Фрэнни. — Опустив голову, Ян молчит, затем тихо говорит: — Пожалуй, я могу понять твой гнев, когда ты решила, что я с тобой порвал, но заявить полиции, что я преследовал тебя, посылал угрожающие письма, делал анонимные звонки, что я убил твою сестру! Пойми, это уже переходит все границы. Я не имею к этому отношения, Нора. Никакого. Клянусь тебе!

Он замолкает, и я слышу мягкое урчание двигателя. В его голосе звучит неприкрытая мольба. Я все еще тебя люблю. Неужели он считает, что я передумаю, услышав эти признания? Любовь ко мне — искренняя или нет — не меняет того факта, что его отпечатки оказались на всех предметах из обувной коробки.

Я внутренне содрогаюсь. Так вот что делают такого рода преследователи — они убивают своей любовью.

— Даже не знаю, что меня больше расстраивает, — снова говорит он, — то, что полиция вторглась ко мне на работу, то, что они нашли эти вещи под моей кроватью, или твоя убежденность в том, что я преследовал тебя и убил твою сестру. — Новая пауза. — Я не делал этого, Нора, и ты прекрасно знаешь, что я на это не способен. — Повернув голову так, чтобы видеть меня, Ян понижает голос: — Не способен.

Мне едва удается разобрать его слова.

В ветровое стекло бьют солнечные лучи. День сегодня яркий, светлый, и мне хочется, чтобы Ян побыстрее ушел — я не собираюсь взваливать на себя бремя его проблем. Скоро его арестуют: виновен он или нет, будет решать суд, а не я. Все, что мне требуется, — это чтобы меня оставили в покое.

— В день ее смерти я с другом ходил в поход, в Пустыню одиночества, — продолжает Ян; его спина все еще прижата к машине. — Единственная трудность в том, что друг точно не помнит, в какой день это было.

Как удобно, думаю я, — еще один подозреваемый без алиби.

Тишину разрывает воющий звук — это садовник обрезает ветки возле соседнего дома. В желтой шляпе, ботинках со стальными носами и пластмассовых защитных очках он похож на лесоруба: его руки сотрясаются вместе с пилой, опилки летят в разные стороны. Визг пилы заглушает лай собак, щебетание птиц, шум проезжающих автомобилей, не оставляя места для других звуков.

Ян вздыхает. Проходят минуты, прежде чем он снова начинает говорить.

— Это не я, Нора, — произносит он, когда садовник ненадолго отключает пилу. — Ты должна наконец понять. Прислушайся к своему сердцу.

Даже не взглянув на меня, он медленно идет к своему «бронко». В лучах солнца капот моей машины отливает серебром. Несмотря на закрытые стекла, я слышу, как шелестят верхушки деревьев, которые раскачивает ветер. В зеркало заднего вида я наблюдаю, как уезжает Ян; теперь оно отражает только один объект: черный, с похожими на плавники крыльями, «кадиллак» Фрэнни — постоянное напоминание о том, что я так и не поняла свою сестру.

Однажды, отправляясь на редакционное задание, я заметила Фрэнни в ее «кадиллаке»: она двигалась в противоположном направлении — к своей клинике. Пытаясь привлечь ее внимание, я крикнула и уже собиралась посигналить, но что-то меня остановило. У Фрэнни был такой безмятежный вид, на ее лице сияла такая довольная улыбка, что мне не захотелось ее беспокоить. Казалось, для нее нет лучше занятия, чем мчаться по дороге в сверкающем черном «кадиллаке». Я проводила ее взглядом, чувствуя себя неловко, словно человек, невольно вмешивающийся в чью-то личную жизнь. Мне хотелось отвернуться, не смотреть, но я не выдержала и, развернув машину, последовала за сестрой. Он был похож на кита, ее «кадиллак», который не столько ехал, сколько величественно плыл по дороге, занимая всю полосу. Я не могла припомнить другой такой большой машины: казалось, что с годами этот монстр рос, увеличиваясь в размерах, как живое существо. Даже с расстояния в несколько десятков метров мне было слышно, как «кадиллак» низким ровным гулом возвещает о своем присутствии. Другие машины объезжали его стороной, словно это была крупная хищная рыба.

Когда Фрэнни въехала на территорию клиники, «кадиллак» занял на автостоянке сразу два места в самом дальнем ее конце. Издав протяжный стон, двигатель остановился. Фрэнни вышла из машины так, как знаменитости выходят из лимузинов: сначала голова, озирающаяся по сторонам и улыбающаяся всем сразу и никому в отдельности, и только потом уже все остальное. Выпрямившись, она повесила на плечо су мочку, а затем, уперев руки в бедра, одобрительно кивнула автомобилю; на лице ее было написано полное удовлетворение. Я смотрела на нее с другой стороны улицы, гадая, что же она увидела в этом сверкающем чудовище, что доставило ей несказанное удовольствие. У Фрэнни был такой вид, словно она открыла нечто бесценное, нечто непостижимое, вроде рецепта счастья, но что именно?

Потом я двинулась дальше и вскоре, поглощенная своими заботами, начисто забыла о Фрэнни. Припомнив как-то этот инцидент, я лишь посмеялась — над собой за то, что следила за сестрой, и над Фрэнни за то, что машина играет в ее жизни столь важную роль. Однажды я спросила ее, почему она так влюблена в свой «кадиллак», но Фрэнни только загадочно улыбнулась и сказала: «Он оставляет мне пространство для роста».

Дни стали ветреными и холодными, и это означало, что наступила осень.

Яна арестовали за убийство моей сестры. Ни его волосы, ни отпечатки пальцев, ни нитки ковра не соответствовали тому, что было найдено в квартире Фрэнни, зато изолента подошла. Химический анализ с полной ясностью подтвердил, что ее концевые волокна совпадают с соответствующими волокнами от ленты, которой заклеивали рот Фрэнни. Ян все еще настаивает на своей невиновности и не говорит, как именно ее убил и за что. Возможно, никакой особой причины и не было: часто маньяки убивают не раздумывая — об этом каждый день сообщают газеты. Марк Кирн все еще отбывает срок в Сан-Квентине за убийство Черил Мэнсфилд, но я сомневаюсь в его вине — Ян мог также убить и ее. Точных ответов на все вопросы, возможно, никто никогда не узнает, я уже готова с этим примириться.

После ареста Яна телефонные звонки, фотографии, письма с угрозами сразу прекратились, и моя жизнь стала совершенно безмятежной. С М. мы прекрасно уживаемся и легко разрешаем все споры: он приказывает, я подчиняюсь. Такой альянс удовлетворяет нас обоих. Я отказалась от той ограниченной свободы действий, которую имела, и теперь, полностью лишенная всякой ответственности, делаю все так, как он скажет. Продолжительные поиски убийцы Фрэнни меня совершенно измучили — я чувствую себя эмоционально надломленной предательством человека, которому полностью доверяла. Как я могла так ошибаться в Яне? Теперь мое единственное желание заключается в том, чтобы не вылезать из кокона, созданного вокруг меня владычеством М. Я согласна лететь на автопилоте, только бы М. прокладывал мой курс. Моя покорность большей частью относится к сексуальной сфере, хотя ее границы часто размываются, распространяясь на другие стороны жизни. Временами я чувствую себя не-личностью, существом, не имеющим никаких прав, а только обязанность подчиняться и доставлять удовольствие своему господину. С течением времени я все больше и больше привыкаю к этой роли. Пусть теперь, ради разнообразия, кто-нибудь позаботится и обо мне: мое душевное спокойствие, обретенное впервые после смерти Фрэнни, достигнуто ценой потери личной независимости, но с этой потерей я могу прожить.

Впрочем, не только я чем-то поступилась — в своей любви ко мне М. также отказался от кое-каких привилегий. Сначала я считала это хитрой уловкой, еще одной попыткой меня обмануть. То, как он обращался с Фрэнни, было отвратительно, и я не верила, что он может измениться, может любить, однако теперь его поведение говорит о другом: во время наших ночных разговоров, скрытых от света дня, он раскрывается передо мной, делится своими чувствами, рассказывает о своих слабостях и пристрастиях — обо всем, что делает его человеком, обнажая передо мной свою душу. Эти сведения хранятся у меня как в сейфе. М. доверяет их мне и, возможно, поэтому кажется более уязвимым, чем я. В этом отношении мы как минимум равны.