Тухачевский стоял за немедленное выступление. Блок должен безотлагательно принять решение и подготовить все свои силы для поддержки военного переворота…
Крестинский обсудил вопрос с Розенгольцем. Оба троцкистско-немецких агента пришли к заключению, что Тухачевский прав. Троцкому было отправлено еще одно письмо. В нем, кроме сообщения о намерении Тухачевского выступить, не дожидаясь войны, Крестинский поднимал еще некоторые важные вопросы политической стратегии. Он писал:
…Придется при такого рода выступлении скрыть истинные цели переворота, обращаться к населению, к армии и к иностранным государствам… Во-первых, было бы правильно в своих обращениях к населению не говорить о том, что наше выступление направлено к свержению существующего социалистического строя… мы… будем… выступать под личиной советских революционеров: свергнем плохое советское правительство и возродим хорошее советское правительство… Так мы собирались говорить, но про себя мы рассуждали иначе.
Ответ был получен Крестинским в конце декабря. Троцкий полностью соглашался с Крестинским.
После ареста Пятакова он и сам пришел к выводу, что военную группу надо пустить в ход без дальнейших отсрочек. Письмо Крестинского было еще в дороге, а Троцкий уже писал Розенгольцу, высказываясь за немедленное военное выступление…
«После получения этого ответа, — показывал потом Крестинский, — и началась более непосредственная подготовка выступления. Тухачевскому были развязаны руки, ему дана была картбланш — приступить к этому делу непосредственно».
2. Процесс троцкистского параллельного центра
Советское правительство также готовилось действовать. Разоблачения на процессе Зиновьева и Каменева с полной несомненностью установили, что заговор выходил далеко за рамки тайной «левой» оппозиции. Действительные центры заговора находились не в России; они были в Берлине и в Токио. По мере хода расследования советскому правительству все яснее становились нити, связывавшие русскую «пятую колонну» с державами оси.
23 января 1937 г. перед Военной Коллегией Верховного Суда СССР предстали Пятаков, Радек, Сокольников, Шестов, Муралов и двенадцать их сообщников, в том числе главные агенты немецкой и японской разведок.
В течение нескольких месяцев до суда руководящие деятели троцкистского центра упорно отрицали предъявленные им обвинения. Но улики против них были неоспоримые и подавляющие. Один за другим, они вынуждены были признать, что руководили вредительством и террором, и, согласно инструкциям Троцкого, поддерживали сношения с германским и японским правительствами. Но ни на следствии, ни на суде они не раскрыли всей картины. Они даже не заикнулись о существовании военной группы; они не упомянули имени Крестинского или Розенгольца; они ничем не выдали существования право-троцкистского блока, последнего и самого влиятельного «слоя» заговорщиков, который тем временем лихорадочно готовился к захвату власти.
На предварительном следствии Сокольников, бывший заместитель народного комиссара по иностранным делам, раскрыл политическую сторону заговора — сделку с Гессом, предположенное расчленение СССР, план установления фашистской диктатуры после свержения советской власти. На суде Сокольников показал:
«Мы считали, что фашизм — это самый организованный капитализм, он побеждает, захватывает Европу, душит нас. Поэтому лучше с ним сговориться… Все это подкреплялось таким доводом: лучше пойти на известные жертвы, даже на очень тяжелые, чем потерять все… Мы рассуждали как политики… Мы считали, что у нас остаются известные шансы».
Пятаков признал, что он был лидером троцкистского центра. Спокойным, рассудительным тоном, тщательно выбирая слова, бывший член президиума ВСНХ давал показания по поводу установленных фактов террора и вредительства, которыми он руководил до самого ареста. И при этом он сохранял на сухом и вытянутом бледном лице такое бесстрастное выражение, что, по словам американского посла Джозефа Э. Дэвиса, был «похож на профессора, читающего лекцию».
Вышинский добивался от Пятакова объяснения, как троцкисты и иностранные агенты при встрече узнают друг друга. Пятаков всячески увиливал от ответа:
Вышинский. Что побудило германского агента Ратайчака открыться вам?
Пятаков. Два человека говорили со мной…
Вышинский. Открылся он вам, или вы открылись ему?
Пятаков. Открыться можно взаимно.
Вышинский. Вы открылись первый?
Пятаков. Кто был первый, он или я — курица или яйцо — я не знаю.
Как писал потом Джон Гюнтер в «Инсайд Юроп», за границей было широко распространено мнение, что все подсудимые говорили одно и то же, что вид у них был жалкий и заискивающий. Такое впечатление не совсем правильно. Они упорно спорили с обвинителем и, по существу, признавали лишь то, что вынуждены были признать…
По мере того как в ходе процесса обвиняемые один за другим беспощадно разоблачали Пятакова как расчетливого хладнокровного убийцу и предателя, в его спокойном, ровном голосе стала слышаться нотка растерянности и нерешительности. Осведомленность обвинения о некоторых фактах была для него неожиданным ударом. Тогда он изменил свою позицию. Он стал утверждать, что еще до ареста у него возникли сомнения в правильности действий Троцкого. Так, например, по его словам, он не одобрял сделки с Гессом. «Мы попали в тупик, — сказал Пятаков, — и я искал выхода». В последнем слове, обращенном к суду, Пятаков воскликнул:
Да, я был троцкистом в течение многих лет. Рука об руку я шел вместе с троцкистами… Не думайте, граждане судьи… что за эти годы, годы удушливого троцкистского подполья, я не видел того, что происходит в стране. Не думайте, что я не понимал того, что делается в промышленности. Я скажу прямо. Подчас, выходя из троцкистского подполья и занимаясь другой своей практической работой, я иногда чувствовал как бы облегчение и, конечно, человечески, это была двойственность не только в смысле внешнего поведения, но и внутри меня… Через несколько часов вы вынесете ваш приговор… Не лишайте меня одного, граждане судьи. Не лишайте меня права на сознание, что и в ваших глазах, хотя бы и слишком поздно, я нашел в себе силы порвать со своим преступным прошлым.
Ни слова о том, что на свободе остался еще «слой» заговорщиков, так и не вырвалось у Пятакова…
Николай Муралов, командовавший после Октябрьской революции войсками Московского военного округа, видный деятель «гвардии» Троцкого, с 1932 г. руководивший вместе с Шестовым и немецкими «техниками» троцкистскими ячейками на Урале, просил суд принять во внимание его «чистосердечные показания» и отнестись к нему со снисхождением. Огромного роста, седой, бородатый, Муралов давал показания стоя, вытянув руки по швам. Он заявил, что, находясь под арестом, после долгой внутренней борьбы решил рассказать все. Уолтеру Дюранти и некоторым другим слушателям казалось, что в его словах звучит неподдельная искренность, когда он говорил суду:
Я отказался от защитника, я отказался от защиты, потому что я привык защищаться годным оружием и нападать. У меня нет годного оружия, чтобы защищаться… Было бы непристойно мне обвинять кого-нибудь в вовлечении меня в троцкистскую организацию… В этом я не смею никого обвинять, в этом я сам виноват. Это моя вина, это моя беда… Свыше десяти лет я был верным солдатом Троцкого…
Карл Радек, поглядывая из-за толстых стекол очков на переполненный зал, юлил и вилял перед Вышинским, переходя от смиренной вкрадчивости к дерзкому высокомерию, и обратно. Подобно Пятакову, только более откровенно, он признал свою изменническую деятельность. Радек утверждал также, что еще до ареста, как только он получил от Троцкого письмо, сообщавшее о сделке с немецким и японским правительствами, он решил отмежеваться от Троцкого и разоблачить заговор. Несколько недель он ломал себе голову над тем, как ему поступить.
