Она уткнулась лицом в утрамбованную землю и не сразу поняла, что надо смотреть в бойницу, да и приспособиться к этому узкому, длинному отверстию оказалось не так просто: оно было предназначено для ружейного ствола, а вовсе не для глаза.

Ей открылась степь в предрассветном полумраке. Она была полна движения! Всюду, сколько могла увидеть Лиза, пылали костры, озаряя темные фигуры вооруженных копьями и саблями людей, пеших и всадников. Ржали кони, звенела сбруя. Люди переходили с места на место, собирались группами; и никак невозможно было понять, сколько же их.

И только одна фигура оставалась недвижимой – всадник на гнедом коне. Что-то в его осанке показалось Лизе знакомым. Она долго вглядывалась в него, пока вдруг не ахнула, не отпрянула в испуге. Это опять, опять был он, тот самый калмык, хозяин седого беркута! И в этой неподвижности его было пугающее, непоколебимое упорство человека, готового ждать сколько угодно или свершить что угодно во имя исполнения своей воли.

Лизе показалось, что она все поняла еще прежде, чем Леонтий прошептал:

– Он требует выдать тебя… Кто он, Лизонька?

– Не знаю! – выкрикнула она, залившись слезами. – Не знаю!

Это казалось непостижимым – какой-то калмык, мельком увидевший ее на базаре, вернулся за ней с целым войском, рискуя навлечь на себя неудовольствие властей. Впрочем, что властям до полудиких номадов? Не разоряют русских селений – и ладно.

Да полно, уж не сон ли это? Не может быть, чтобы незнакомец прискакал за ней, никак не могла поверить Лиза. Здесь, верно, что-нибудь не так, этот степняк небось хочет еще чем-нибудь поживиться в Сарепе.

– Может быть, дать ему денег? Коней? – нерешительно пробормотала она, и Леонтий слабо улыбнулся:

– У него своих табунов не счесть. Я пытался кричать ему, спрашивать, чего он хочет, но ответ один: русскую девку.

– А если ты не выйдешь, он грозится разорить весь Сареп, – проговорил престатель; и вновь выражение неукротимой злобы, как судорога, исказило его лицо. – Все пожечь и всех поубивать из-за тебя одной. Поняла ли ты?

– Погодите! – воскликнул Леонтий, цепляясь за рукав престателя, но тот раздраженно высвободился. – У вас же есть оружие! Пушка! Нас много! Мы сможем разогнать их!

– Зачем? Чтобы они вновь пришли завтра вдесятеро большим числом? Ты не знаешь их, а мы знаем. Эти люди не внемлют доводам разума, для них существует лишь веление плоти. Если их разъярить, они станут еще страшнее русских! Это калмыки. Это азиаты. Такая же орда, как та, которая пронеслась здесь много лет назад. Их не унять. Если мы не отдадим девку, то сегодня, завтра или через месяц они отомстят.

– Да нет! – неуверенно бормотал Леонтий. – Нет же! В Царицыне губернатор, воинская команда!..

– Много будет пользы нашим трупам, даже если гарнизонные инвалиды и подстрелят одного-двух калмыков! Мы пришли в Россию, чтобы жить, а не умирать за русских. Тем более за каких-то приблудных девок. Словом, хватит споров. Она выйдет сама. А если нет, ее вынесут связанной, как овцу.

«Что?! – чуть не вскрикнула Лиза. – Да вы только попробуйте до меня дотронуться!..»

Но ее остановили новые слова престателя:

– Мы сделаем это во имя наших детей. Бог с нами и за нас!

«Во имя наших детей?..»

И память мгновенно вернула запах беловолосой головенки, теплое дыхание, щекочущее шею, синие, незамутненные озерки глаз: «У травки боли, у цветочка боли, а у нашего Алекса не боли!»

Воспоминание отогнали холодные слова престателя:

– Но тебя, герр Брагин, повторяю, мы не гоним. Ты можешь оставаться, сколько захочешь.

– Я могу оставаться? – потерянно переспросил Леонтий, тяжело качая головою. – Я могу? Но как? Как? Что же это, господи…

Его осипший голос вызвал у Лизы приступ ярости. Да что он причитает?! На них надо кричать, этих сухоребрых реформаторов надо убеждать силой! Леонтий весь таков – и плохо ему не плохо, и хорошо не хорошо. По сути дела, ему все равно, что случится с его спутницей. Он уже смирился с тем, что ее придется выдать. Неужели он не понимает, что этот калмык немедля изнасилует ее? И, может быть, не он один!

Да на это всем плевать. Главное, теперь Леонтию никто не помешает спорить с Готлибом об останках морских животных в волжской степи!

Лиза обвела толпу блуждающим взором. Все еще казалось, что это не с ней, не с нею происходит! Мужчины, стоящие вокруг, опускали глаза. Стыдились чего-то?

Но уж в глазах престателя не было ни капли смущения! Он не отвел взора. И Готлиб тоже. И Лиза не поверила себе, когда его длинное лицо вдруг исказила жалобная гримаса.

Господи всеблагий! Он, этот унылый, постный немец, жалеет ее? Ту, которую всегда, всегда до отвращения презирал?

Кровь бросилась ей в голову с такой силой, что Лиза, не помня себя, подбежала к воротам и ударилась о них всем телом.

– Откройте! Ну! – приказала она глухо. – Выпустите меня!

Чьи-то руки суетливо сняли тяжелые засовы. Без скрипа – как же, рачительные хозяева аккуратно смазывали петли! – створки чуть разомкнулись, и Лиза выскользнула в узкую щель.

Она услышала стук, с которым захлопнулись ворота, и оказалась лицом к лицу с темной толпой, подступившей к стенам крепости уже почти вплотную.

При виде ее все замерли, и только гнедой конь, будто радуясь, вздыбился, и снова всадник мгновенно усмирил его.

Он смотрел на Лизу довольно, чуть искоса, и она вспомнила свой сон. Седой беркут с окровавленным клювом, вцепившись в пушистое серенькое тельце, точно так же косил на нее круглым желтым глазом…

Тошнота подкатила к горлу, и безрассудная храбрость покинула Лизу так же мгновенно, как и обуяла ее.

Она отшатнулась к воротам, но спиною наткнулась не на их холодные, окованные железом створки, а на чье-то теплое плечо.

Быстро оглянулась.

Позади стоял Леонтий.

– Эрле! Эрле!

Как будто птица кличет вдали. И клик этот злой, пронзительный…

– Эрле! Эрле!

Она не обернулась. Стояла над ильменем, малым заливчиком волжской дельты, смотрела вдаль.

Степь. Степь! Ветер уже не ласкает бесчисленные зеленые волны: зной давным-давно выжег ясную зелень. Теперь ходит по степи блекло-пепельная зыбь, завораживает и дурманит, вселяет в сердце страх и безысходность, ибо, куда ни глянь, нет ничего в мире, кроме тусклого золота предзакатного, выгоревшего неба и тусклого серебра предзимних трав.

Степь. Желтая степь – и больше ничего.

– Эрле! Эрле, дочь мангаса [18]! Да где ты?!

О нет, это не птица кличет. Это Анзан неистовствует. Что птица! От птицы и отмахнуться можно. Анзан же не отгонишь. И рта ей не заткнешь.

– Вот ты где, овца шелудивая! Больше заботы мне нет, как за тобою по степи бегать. А ну поди сюда!

Эх, побежать бы сейчас по степи, раскинуть руки – и вдруг обернуться сизой птицей! Взмыть в небеса, насмешливо прошуметь крыльями над оторопевшей Анзан, а то и тюкнуть ее клювом в черноголовую макушку, прощально курлыкнуть над Хонгором, несущимся по степи к своему стаду, – и на север, на север, противу лета птичьих стай, домой!

Домой? А куда это – домой?..

– Эй ты, шулма [19]! Мой муж воротился. Тебя зовет. Иди, слышишь!

Эрле, тяжело вздохнув, вскарабкалась по склону, цепляясь за траву. Анзан стояла недвижно, только маля [20] чуть подрагивала в ее смуглых пальцах да зло полыхали темные глаза. Эрле знала, что Анзан едва удерживается, чтобы не столкнуть ее вниз, да так, чтобы прямо в воду свалилась и появилась в кибитке насквозь промокшая, смешная и жалкая. Но не решается, боится Хонгора. Только прошипела сквозь стиснутые зубы: «Выползень змеиный!» – и, резко повернувшись, пошла в ложбину, где скрывался улус, слегка похлопывая плетью по вьющемуся подолу наспех наброшенного цегдыка [21].