– Ты спас меня от Мансура, чтобы доставить себе удовольствие убить меня своеручно? – с трудом прохрипела она, не понимая, что говорит по-русски, до тех пор, пока Гюрд не ответил на том же языке:

– Будь спокойна, Рюкийе-ханым. Я никому не говорил и не скажу того, о чем узнал от Чечек. Да, она думала, что кара вернее настигнет тебя не через Сеид-Гирея, чье сердце все еще полно тобою, а от меня… Но она ошиблась, поверь мне.

Лиза молчала. Разум ее пока не в силах был осмыслить все, что произошло сегодня, а пуще всего эти ошеломляющие признания того, кого она полагала своим самым лютым врагом.

«Почему ты делаешь это для меня?» – хотела спросить она, но слова застыли на устах.

Гюрд тем временем склонился с седла и что-то быстро, коротко приказал чобарджи, который держал поводья его коня. Тот, кивнув, бросился в хижину, но уже через миг выбежал оттуда, засовывая за пояс ятаган. Он нес атласный мешок – тот самый, с которым недавно пришел к своим пленникам Ахмет, – и, весело сверкая глазами, по знаку Гюрда открыл его перед Лизою.

Наверное, он ожидал от нее радости, торжества, благодарности, однако ничем не выказал своего разочарования, когда она забилась, залилась слезами, отворачиваясь от того, что было в атласном мешке, – отрубленной головы Ахмета Мансура!

Сидя в седле перед Гюрдом, Лиза в смертной тоске думала, что, даже если удастся отговориться от подозрений и избегнуть кары султана, все равно с нее глаз теперь не спустят. Ныла спина, и Лиза решила, что это от долгой езды верхом. Вскоре уже казалось, что ей в поясницу воткнули раскаленный прут. Она терпела, сколько могла, вся извертелась, пока не упросила Гюрда позволить ей поехать одной. Но чуть только села верхом, как прибавилась новая боль внизу живота. Чудилось – чьи-то жестокие руки тянут и тянут из нее все нутро. Хлынула кровь, Лизу опять начало жестоко рвать. Гюрд, которому показалось, что она умирает, принужден был остановить свой отряд.

Лизу сняли с седла и отнесли на опушку леса, подальше от дороги. С трудом привели в чувство Гюлизар-ханым; она все еще была не в себе, толку от нее оказалось мало. Гюрду пришлось самому помогать Лизе, которая средь стонов и судорог наконец извергла из себя кровавое месиво… Ее била неостановимая дрожь, голова горела, и растерянное, испуганное лицо Гюрда отнюдь не вселяло в нее бодрости. Только его хрипловатый, вздрагивающий голос, непрерывно бормочущий что-то по-татарски и по-русски, был той соломинкою, коя удержала Лизу над бездной страха и боли, где она тонула, тонула, захлебываясь…

Облегчение, охватившее ее потом, было таким всепоглощающим, что она прямо там же, на сырой, пропитанной кровью земле, погрузилась в крепкий сон, в котором к ней явился Баграм и, улыбаясь, сказал, что муки, и слезы, и кровь, и боль – все это было не зря, не напрасно; что все вышло, как он предсказывал. А коли так, пусть Рюкийе исполнит его просьбу и забудет обо всем страшном.

Гюлизар-ханым тоже постаралась вычеркнуть из памяти события того страшного дня и все им предшествующее. Она словно бы начисто забыла, что сама, хоть и против воли, подсобляла Лизе, вела себя так, будто выкидыш, который все же произошел, – великое несчастье для них обеих.

Она теперь, кажется, была обуреваема одним желанием: поскорее исцелить Рюкийе, чтобы султан вновь мог возлечь со своей наложницей, к которой вожделел по-прежнему.

– Наверное, любовь к тебе помутила его разум! – ворчала старая армянка. – Разве он поверил бы иначе побасенкам Гюрда?

Лиза прикусила губу. Она кое-что знала теперь о Гюрде от Гюлизар-ханым.

Гюрд и правда оказался русским! По крови, только по крови. Этот ярый газий [116] дал бы выпустить ее по капле, лишь бы окончательно уподобиться тем, с кем прошла его жизнь и чью веру он исповедовал мало сказать истово – самозабвенно и фанатично!

Отец его был убит во время татарского набега на донскую станицу, а беременную мать продали в Солдайю [117] богатому армянину. Через несколько месяцев родился младенчик. Мать нарекла его Дмитрием, однако не судьба ему была зваться сим христианским именем! В ту пору искали кормилицу для новорожденного Сеида, младшего сына Алим-Гирея, и армянин, хозяин Аннушки, привел ее в султанский дворец. Пригожая и грудастая молодичка с первого взгляда полюбилась всем, а пуще других будущему хану Кырым-Адасы. Бог весть, добром или силою принудил он ее перекрутиться в веру Магометову, принять новое имя – Эмине, потом подвергнуть сына сюннету и наречь его Гюрд, что по-турецки значит «волк», однако она стала не только кормилицею Сеид-Гирея, но и возлюбленною подругою Алим-Гирея, разделившей и славу его, и бесчестие и уже на склоне лет удалившейся с ним в изгнание. И как Эмине была неразрывна с Гиреем-отцом, так Гюрд, которого прозвали Беязь за светлые, почти белые волосы, неотступно находился при Гирее-сыне: вместе с ним воспитывался в Румилии под ласковым надзором Гюлизар-ханым; с ним вместе путешествовал по Оттоманской империи, а после даже по Польше. С ним вместе отличался в набегах на Молдавию, Украину и даже Россию, родину предков своих. С ним вместе рубил головы гяурам, и заветная сабля Джамшида, хранителем коей он служил, казалась в руке Гюрда не чужеродным предметом, а как бы продолжением его длани, ибо только ему было полностью послушно сие своенравное и опасное оружие. Узнай про это Лиза раньше, она возненавидела бы Гюрда. Но теперь сильнее оказалось любопытство: почему он спас ей жизнь?

Даже если Сеид-Гирей и не поверил словам Гюрда, будто люди Мансура случайно обнаружили один из потайных ходов, ведущих в Хатырша-Сарай, проникли в опочивальню Рюкийе и похитили ее, а Эбанай с Гюлизар-ханым бросились вдогон и тоже угодили в ловушку, если и заметил крупные белые стежки, коими была шита вся эта история, то не позволил подозрениям проникнуть в свою душу. Не так-то просто было бы ему расправиться с Гюрдом: войска в Эски-Кырыме тоже были накалены, потому что дворцовая казна пустовала, солдаты многие месяцы не получали жалованья. Сеид-Гирею фирманом Порты запрещалось участвовать в воинских походах и набегах на богатые северные земли; он давно был лишен своей доли военной добычи, а содержание, ему назначенное, Керим-Гирей давно не выдавал: в Бакче-Сарае жили расточительно… Сейчас Сеид-Гирею самому было впору отправиться в горы и леса разбойничать!

Что же до отношений с Рюкийе… Одни только мысли о том, что довелось ей испытать в Мансуровом плену, конечно, воспламеняли Сеид-Гирея, и он не раз уже был готов явиться к Рюкийе-ханым, чтобы изведать ее ласки, но все женские болезни вселяли в него, как, впрочем, и в других мужчин, неодолимую брезгливую робость; и он ждал ее выздоровления, мучительно борясь с желанием и наслаждаясь этим мучением, как всякий безумец…

Шли дни. Закатился август, но жара стояла невыносимая. За все лето не выпало ни капли дождя, трава кругом пожухла, на буках начали желтеть листья. Тонкий запах увядания врывался по утрам в опочивальню Лизы, и сердце ее волновалось и томилось…

Постепенно отчаяние завладело Лизою. Неподвижное, однообразное заточение все в той же комнате сделалось вовсе непереносимым. А с некоторых пор ее вдруг начали донимать детские голоса. Вернее, то был один голос: лепет совсем маленького ребенка, смех или заливистый плач, то днем, то среди ночи, громче всего слышный со стороны покоев Чечек. Лиза была уверена, что ей мерещится, и даже не решалась сказать об этом Гюлизар-ханым, опасаясь, что старая армянка подтвердит, будто это один морок, а стало быть, Лиза и сама начала сходить с ума.

Однажды плач донимал ее особенно сильно. Как ни гнала от себя Лиза воспоминания, в голове невольно звучали те три исполненных смертного ужаса вопля, кои слышала она в старой баньке… Плач, доносившийся до нее сейчас, тоже сделался вдруг отчаянным, задыхающимся.