И это было последней его мыслью.

Однако тут вышла небольшая ошибка. В ту минуту, когда Алексей ввалился в сени, Лисоньки дома не было. Она бежала по белой от инея улочке к колодцу. Девушка очень любила раным-рано, еще затемно, пройтись по утреннему морозцу, чтобы враз сон отогнать, и сейчас бойко позвякивала коромыслом, глядя на медленно тающие звезды.

Колодец был неподалеку. Лисонька быстро набрала воды, выловила из бадейки тоненькую льдинку и в тишине, царившей вокруг, внезапно услышала тихий стон.

Огляделась… под забором смутно виднелась скорчившаяся фигура.

Призрачный свет инея слабо рассеивал тьму, но Лисонька узнала человека еще прежде, чем увидела его лицо. Узнала – и сердце забилось так, что нечем стало дышать! Он ведь это – тот, о ком с недавних пор тайком от тетеньки, от сестрицы, даже от самой себя грезила она, был распростерт здесь, окровавленный!..

Ничего нет более уязвляющего для нежной девичьей души, чем увидеть юношу, милого сердцу, в состоянии жалостном, беспомощном, взывающем о сострадании и незамедлительной помощи. Странно это и диковинно. Однако не диковинна ли вообще природа любви?

Слабенькая, пугливая Лисонька, которая бледнела и закатывала глаза, стоило ей палец уколоть и каплю крови увидать, поднатужилась, приподняла раненого и, умостив его голову на своем плече, принялась стирать кровь и грязь с его лица.

Глаза, в которые она прежде и взглянуть не смела, вдруг открылись.

– Луиза, – прошептали бескровные губы. – Liebe, meine Taube… [11] Будьте моей женой… умоля-а…

Он снова лишился чувств, да и Лисонька сделалась на грани обморока от слов сих и от неожиданности происшедшего. Она сидела под забором, не выпуская из своих объятий того, кто только что к ней посватался – этого она не представляла себе даже в самых смелых своих мечтах! – а в голове ее толклась одна мысль: «Что скажет тетенька? Что теперь скажет тетенька?!» И так оставалась недвижима она до той поры, пока не расслышала встревоженный голос сестры:

– Лисонька! Да где ты запропастилась?!

Темная фигура бросилась к застывшей на земле девушке, вгляделась, замерла, ахнула:

– Господи! Ведь это же господин Тауберт?! И он тоже?..

– Тоже? – слабо удивилась Лисонька. – Кто же еще?

– Да князь же! – горячим шепотом выдохнула Лизонька. – Князь Алексей у нас в сенцах беспамятен лежит! – И тут глаза ее округлились от изумления. – Неужто схватились они? Неужто подрались? И Тауберт его… в кровь?! Ах, разбойник! Злодей!

В голосе ее зазвенели слезы, она с гневом поглядела на полуживого барона, и Лисонька, не особо вникая в суть ее слов, а только уловив этот гневливый взгляд, тут же вспыхнула и, покрепче прижав к себе падающую Таубертову голову, с не меньшим негодованием уставилась на сестру.

Серые и черные глаза встретились, взоры скрестились, полыхнув огнем взаимной ненависти… Но тут же пламень угас, и сестры в неверном утреннем полусвете продолжали глядеть друг на друга – сперва недоуменно, потом с изумлением, потом с робким пониманием.

Они ведь росли рядом с самого младенчества, они были друг для дружки зеркалом, они мысли взаимно прочитывать умели. Так разве ж трудно было одной угадать причину сердечного трепета другой?

«Значит?..» – засветилась отгадка в глазах Лизоньки, и Лисонька в ответ лишь ресницами дрогнула: «Да, да! А ты, стало быть?..» – «Да, да!» – застенчиво улыбнулась в ответ Лизонька; и сестры, прильнув друг к дружке щеками, счастливо рассмеялись.

– Только бы тетенька не проведала! – шепнула Лисонька, и Лизонька даже вскинулась:

– Господи Иисусе! Что ж это я? Забылась! Тетенька ведь кличет тебя, надрывается. Там же князь!..

Лисонька привскочила было, но Тауберт слабо застонал, и она опять припала к нему, шепча:

– Я здесь, здесь!

Лизонька свела брови, что-то обдумывая. Потом проворно ощупала бессильное тело барона, вгляделась в лицо.

– Все цело, слава богу. Не страшись за него, – шепнула она сестре, а затем торопливо порылась в складках сарафана и вынула медную монетку. – Опусти-ка его наземь да беги скорей к Силуянушке. Вели ему тачку вывезти, господина Тауберта домой отвезти. Негоже, если застанут его тут. Знаешь, где живет он?

– Знаю, – кивнула Лисонька. – Возле церкви Жен-Мироносиц.

– Да не медли ни минуточки! Я от тетеньки отговорюсь, но ты поспешай! – И, еще раз поцеловав сестру, Лизонька убежала.

Силуян был тихий косноязыкий бобыль, живший через два дома от Елагиных и за мизерную плату исполнявший у них черную работу. Сестриц он любил всем своим одиноким, убогим сердцем, а потому по первому слову Лисоньки впрягся в тачку, на которую они вдвоем погрузили беспамятного барона. А потом Лисонька, раз двадцать повторив Силуяну, куда везти господина, коснулась губами бледного лба Тауберта, перекрестила его и опрометью бросилась домой – по черной лесенке да в свою светелку.

Когда блеклый апрельский рассвет лишь забрезжил, запыхавшийся Силуян вернулся домой и вынул из печи горшок с кашей. Но в этот миг в его избенке появилась уже не Лисонька, а Лизонька и велела немедленно взять тачку да отвезти раненого барина домой, на Панскую улицу.

Глаза Силуяна полезли на лоб.

Но Лизонька, склонив голову, чтобы скрыть усмешку, сунула ему еще полушку, после чего Силуян послушно пошел за тачкой, а потом отвез перевязанного и отмытого Алексея Измайлова в его дом. Конечно, недоумение долго терзало беднягу Силуяна; однако по причине его робости и косноязычия тайна сестриц была навеки погребена в этой тщедушной груди.

С этих-то самых пор все и пошло-поехало наперекосяк, не по-тетушкиному. Каждое утро, далеко до свету, Лисонька с коромыслом бежала к колодцу, где ее терпеливо поджидал верный Тауберт. Его, выходца из семьи небогатой, мало привлекали заносчивые родовитые красавицы. Со свойственною истому германцу чувствительностью он искал в будущей подруге жизни доброту, преданность, сердечность. Нежная красота Лисоньки поразила его, и тем паче счастлив был он, когда разглядел в ней под наружной суетностью те самые свойства характера, которые были ему столь любезны. Конечно, небольшое приданое было бы вовсе не лишним, и он рассчитывал, что Неонила Федоровна, узнав о честных намерениях молодого барона, сумеет перебороть свою холодность и не станет противиться счастию племянницы.

Однако, когда Тауберт, уже в добром здравии, повторил свое предложение Лисоньке и выразил незамедлительную готовность явиться к госпоже Елагиной, чтобы просить ее благословения, Лисонька пришла в ужас. Не сразу, но все-таки решилась она кое-что пояснить Тауберту, и сметливый барон понял: ни благословения, ни приданого не будет.

Лисонька очень хорошо знала презрительное, не сказать более, отношение тетеньки ко всем тем, кто хоть раз являлся к ней с закладом, кроме, конечно, Измайлова. Могла, конечно, оставаться надежда, что сам Алексей не клюнет на Лисоньку-приманку, не попадется в раскинутые Неонилой Федоровной тенета. Но сия надежда была пустая.

Был он к тому времени настолько увлечен Лисонькою, что и покрасневшие глаза девичьи, и принужденное поведение, и натянутость речей, пришедшие вдруг на смену прежнему кокетству, умудрялся истолковывать самым благоприятным для себя образом. Он решил, что Лисонька без памяти влюбилась в него, оттого и сделалась застенчива сверх меры. «По счастью, Неонила Федоровна меня поощряет, – думал Алексей. – Ведь она стала все чаще выходить из горницы и оставлять нас с Лисонькою наедине». Однако чего не знал Алексей, то было известно молодой девушке: сквозь щелку в двери тетушка следила за каждым ее шагом, за каждым движением. А потому Лисонька, то сжимаясь, как испуганная птичка, то расправляя перышки, игриво поводила плечиками, стреляла глазками, поджимала губки…

На Алексея все это действовало магнетически, а потому рано или поздно случилось то, что должно было случиться. Ведь не зря говорят мудрецы: как близки между собою веки на глазах, так искушения близки к людям. Однажды, когда Неонила Федоровна зачем-то удалилась из горницы, Алексей вдруг схватил девушку за беленькую ручку и принялся упоенно покрывать ее поцелуями.