— А попробуем найти место, с которого все началось? Русалка говорила, что колдовство, которое разбудило магию, было где-то неподалеку от Стрелки. Что-то еще говорила про корабли каменные — но это уже совсем полный бред. Мы сейчас здесь. Может, удастся найти место колдовства?

Девушка обиженно сопела. Сначала Ирма вместо того, чтобы помогать в розыске, заинтересовалась чужой девчонкой — Викторией. Теперь Старцев не поверил ей.

— Что? — не сразу оторвалась Фенек от своих мыслей.

Старцев повторил.

Девушка кивнула, достала из рюкзака какую-то бумажку с карандашным рисунком и несколько секунд пристально в нее вглядывалась.

Егор Иванович переглянулись с Борькой — им аж зудело спросить, что это такое, но оба понимали, что не надо отвлекать Фенека от поставленной задачи.

Она внюхивалась в воздух, злобная гримаска исказила ее личико — но Старцев видел, что ничего не получалось, физически ощущал ее гнев и бессилие.

— Старый след, плохой. Смертью несет. Не могу, — проскулила она.

— Через следы уродцев. Только в обратном порядке. Через них к той, что дала им жизнь — попытался дать девочке нужную ниточку начальник отдела охраны музеев Санкт — Петербурга.

Фенек закивала. Пометалась перед ступенями Кунцкамеры — и побежала, пригибаясь к земле.

— За ней! — скомандовал сам себе Старцев — и припустил бегом, толкая перед собой коляску с необыкновенно счастливым Борькой.

Бежала она не долго. Пронеслась обратно к Биржевой площади, пересекла ее, метнулась между Ростральными колоннами к самой Неве.

— Кровь, — выдохнула она и в следующую секунду рухнула как подрубленное деревце.

Старцев бросил коляску с Борькой — та немедленно покатилась под уклон, к воде. Хорошо, что парень успел перехватить колеса и остановиться.

Но Егор этого и не заметил. Он склонился над девушкой и попытался услышать ее дыхание.

— Твоя девочка потеряла сознание, — услышал он через минуту свой механический неживой голос. Оказывается, он уже кому-то звонил.

— … — зло и матерно ответила Ирма. И он услышал, как она вскочила, заметалась. — Где вы?

— На Стрелке.

— … — продолжила характеризовать его самого и его жизненные ценности ведьма. — Убью!

— Что случилось, дорогая, — донесся до Старцева в трубке мужской голос. — Какой мост?

— Что у нас сводят в это время? Как от тебя до Васильевского доехать? Сейчас буду, — это было сказано Старцеву — и связь прервалась.

Егор Иванович знал, что, если не знаешь, что делать — надо остановиться… И ничего не делать. Помощь он позвал, что с Фенеком — не знал. Поэтому надо ждать.

У него сил не было смотреть на девочку, застывшую на брусчатке в странной позе, на Борьку, который молча рассматривал их с застывшим от ужаса лицом.

Поэтому Старцев позвонил еще раз.

Человеку, который жил в нескольких минутах ходьбы отсюда, был связан с сильнейшей — хотя и не понятной — магией. И по идее мог помочь.

— Да, — ясным голосом, словно и не ночь, ответил Мастер Лиссати.

Старцев коротко обрисовал ситуацию.

— Не трогайте ее. Не тормошите. Я, к сожалению, не дома. И даже не в Петербурге. Буду только завтра.

— Жаль, — и они попрощались.

— Любимый, — вдруг донеслось от воды.

— Купава! — кинулся к ней Старцев, краем глаза успев заметить, как еще сильнее перекосило бедного Борьку.

— Кто это? — прошептал он, уставившись на ослепительно-прекрасное создание, укутанное в золото почему-то сухих волос, хотя явно появившееся из воды.

— Русалка, — отмахнулся от него Старцев. — Купавушка, милая! Помоги!

— Это же не смерть…, — недоуменно посмотрела на него нечисть. — Зачем же что-то делать?

Увидев, как Старцева передернуло от слова «смерть», русалка хищно усмехнулась.

— Какие же вы люди смешные. И как вы боитесь… И все не того, чего следует бояться…

Егора перекосило от бешенства. Купава, почуяв это, тут же сказала с притворной кротостью:

— Подожди. Помогу.

И без всплеска исчезла в глубине.

Потянулись длинные-длинные секунды. Удары собственного сердца колоколом звенели в висках.

— Возьми, — внезапно перед ним снова появилась нечисть. — Намотай ей на руку.

Русалка исчезла в черной воде, а перед Старцевым осталась лежать ниточка речного жемчуга.

Фенек, как только ее кожи коснулась волшебная вещь, чуть порозовела. И Старцев с Борькой услышали, что она все-таки дышит.

А еще через несколько минут они услышали, как высоко над ними, с истерическим ревом затормозила машина.

— Где вы? — закричала Ирма.

Тая… На самом деле ее звали Гаэтана. Гаэтана Васильевна… Вместе с таким необычным именем и более чем обычным отчеством девушке достались бронзовая, отливающая медово-карамельным очарованием кожа, карие миндалевидные глазища, и кудри цвета жженого каштана. Про отца мама не говорила никогда — но уже в пятнадцать лет рано повзрослевшая и довольно начитанная девушка понимала, что отчество «Васильевна» не только звучало комично, но и, скорее всего, было вымышленным. Кем бы ни был мамин избранник в студенческие годы, его звали как угодно, только не Вася.

Долгие поиски в маминых вещах, наконец, дали результат — в шкатулке с двойным дном Тая нашла мамину фотографию. Тоненькая, в свободном светлом плаще. Поверх на плечи накинут платок. Кудри, точно такого же оттенка как у самой Таи, эффектно рассыпанные по плечам на всех фотокарточках маминой бурной молодости, на этот раз были целомудренно стянуты сзади в пучок.

Аккуратно сложенный, платок лежал тут же, на дне шкатулки. Яркий, оранжево-черный. По краю были изображены ракушки, несколько таких же лежали на книжной полке. Сколько Тая себя помнит, — столько они там и лежат.

Находка была продемонстрирована маме зимним предновогодним вечером. Тая просто положила фотографию перед мамой и посмотрела ей в глаза.

Мама была человек удивительно…тихий. Она так и не вышла замуж, — никогда никакой «дядя» за мамой не ухаживал. Тая не помнит, чтобы ее с кем-то оставляли, чтобы мама куда-то уходила…Потом, когда девочка выросла, ее все время мучили вопросы — как же жила мама? Неужели у нее не было личной жизни совсем? Мама никогда не повышала голос, — только долго смотрела прямо в глаза и тихим, но сильным голосом произносила: «Тая…». Этого всегда было достаточно. Бешеный темперамент и неутомимая энергия ребенка против такой внутренней силы не противопоставляли ничего. Их общение с мамой было почти телепатическим, и сейчас она просто положила фотографию и посмотрела в глаза самому близкому, но упрямо прячущему от нее свою тайну человеку. Не просто тайну. Тайну ее рождения.

Мамины реакции всегда были совершенно непредсказуемы, и действовали на девочку как ледяной душ. Такого внутреннего, духовного общения могла добиться только очень мудрая, светлая, искренне любящая мама — Янина Станиславовна Шелест.

Мама чуть улыбнулась, вздохнула, плотнее закуталась в шаль, бесшумно встала (и как ей каждый раз удается вставать, садиться, открывать-закрывать двери, выдвигать ящики, мыть посуду абсолютно бесшумно?) и вышла. Через несколько минут она вернулась с томиком Ибсена, положила книгу на колени, посмотрела на дочь все с той же грустной, и вместе с тем иронической полуулыбкой, и положила, наконец, перед ней фотографию, выудив ее тонкими пальцами где-то из середины книги.

— Вот. Это твой отец.

На Таю смотрел полный, пышущий здоровьем молодой человек, в невероятно старомодных круглых очках, — ну чисто доктор Айболит, что под деревом сидит. Под пальмой. В Африке. Пока спасал бегемотиков, — загорел, видимо. В отличие от предыдущей фотографии, где маму обнимал пожилой негр, он был мулат, как она. Они были похожи — у нее те же широкие скулы, полные губы, а вот кудри были мамины — крупные, легкие, каштановые, с медным отливом на солнце. Волосы же отца были черные, негритянские — мелким бесом. И удивительно добрые, теплые глаза. Неужели он бросил ее?