— Послушайте… — устало сказала женщина почти шепотом. Мы не предъявляли никаких претензий. Не писали никаких заявлений. Таю не вернуть… Пожалуйста, оставьте нас в покое.

— Конечно, Янина Станиславовна, конечно. Вашу дочь… действительно не вернуть. Я вам сочувствую. Искренне. Но тот, кто это сделал, возможно, продолжит убивать. И наш долг сделать все, чтобы спасти тех, кого еще можно спасти.

Женщина, кутаясь в шаль, отвернулась к окну.

— Простите… Простите меня, — она тяжело вздохнула, не поворачиваясь, и продолжила:

— Веня хотел поговорить со мной. Посоветоваться. Они с моря только приехали. Мы так и не успели встретиться — это случилось…

— У вас есть какие-то предположения? О чем с вами хотел посоветоваться Вениамин? — Старцев говорил мягко, тихо.

— Я не знаю. Сейчас он не разговаривает — вы же сами видите…

— У дочери были какие-то проблемы? Ее что-то беспокоило в последнее время?

— Да. Таечка никак не могла…забеременеть. Они пытались — но…Даже не знаю — чем вам может это помочь.

Старцев вздохнул. Визит оказался совершенно бесполезным. Он ничего не выяснил, и чувствовал себя ужасно, потому что пришлось мучить этих несчастных своими расспросами, которые так ни к чему и не привели. Он извинился, и уже собрался уйти, наконец, как взгляд упал на книжную полку.

— Янина Станиславовна, простите. Последний вопрос — что это?

Он кивнул на полку.

— Это? Это ракушки. Сувенир.

— А…кому они принадлежат? Или принадлежали?

— Они принадлежали отцу Таи — женщина говорила тихо и зло. Было видно, что разговор ей не приятен. Но Старцев что-то почувствовал, и не собирался отступать.

— Скажите, я могу с ним поговорить?

— Нет. Он погиб много лет назад. Что-нибудь еще?

— Нет. Простите мою назойливость. Янина Станиславовна. Пожалуйста — вот мой телефон. Если что-то вспомните — звоните. В любое время дня и ночи.

Женщина кивнула, и закрыла, наконец, дверь за этим крайне неприятным человеком. Глубоко вздохнула, прикрыла глаза, и медленно сползла на пол, опираясь спиной на входную дверь…Да, — наверное, это эгоистично. Надо помочь следствию, чтобы нашли убийцу и предотвратили следующую трагедию. Но сейчас у нее не было на это сил. И потом — она действительно ничего не знала. Возможно, что-то знает Веня. Но он молчит. Она заставила себя встать. Подошла к книжной полке, положила рядом с ракушками визитку:

«Особый отдел охраны музеев Санкт-Петербурга».

Старцев Егор Иванович, начальник особого отдела.

Прошла на кухню, сделала крепкий чай с сахаром и молоком — как Веня любит. Подошла к столу, за которым неподвижно сидел худой, бледный высокий мужчина, и не мигая смотрел в окно. На плотно зашторенные окна.

— Веня, выпей чаю. Ты ведь уже больше суток ничего не ел и не пил — так нельзя, Веня. Венечка, так нельзя. Нельзя, слышишь? Так нельзя, Веня, нельзя!!!!! — чашка с чаем упала, разбилась.

Женщина опустилась на пол и зарыдала, уткнувшись лицом мужчине в колени…

— Спасибо, что подбросила! — Старцев внимательно смотрел на Ирму. Зачем он возвратился на Гороховую? Сам себе говорил, что надо было проверить, как там дочь генерала, но… понимал, что пришел к ведьме…

А Ирма… По тому, как она поджала губы, он понял, что женщина весьма и весьма недовольна.

— Слушай, Старцев, — поморщилась она. — Я, конечно, за то, чтобы помогать родному городу, однако мои услуги должны быть оплачены. Ладно, услуги — хотя бы ингредиенты!

— Хорошо, — безропотно кивнул начальник особого отдела. — Выставишь счет — я выбью оплату. А что за ингредиенты, кстати?

— Драконья кровь — безапеляционно заявила ведьма. — Обеим женщинам, которых мы спасали, досталось по капле.

— Договоримся.

И Егор ушел.

Ирма насмешливо посмотрела на Фенека — у ее девочки эти несколько суток азартно горели глаза. Да… Как же похоже на нее саму. Только несколько лет назад. Все то же самое. Только помноженное на… Страсть? Желание? Слово «любовь» она не решалась произнести даже в мыслях…

Как хорошо, что это все прошло… Как жаль, что это все прошло…

Старцев между тем проходил двор Кунсткамеры. Постоял, недовольно покрякивая, оглядел забор. Лазоревая штукатурка в цвет здания обвалилась и лежала тут же, сиротливой кучкой. С другой стороны забора она вспенилась — и тоже готова была рухнуть.

Во дворе опять был ремонт. Булыжники, привезенные по особому налогу в город еще в XVIII веке — тогда ни одна телега не могла заехать в город, не привезя определенное количество камней — теперь были вытащены из мостовой и свалены в уголочке.

— Оружие они пролетариату готовят, что ли… — недовольно пробурчал себе под нос Старцев. Дошел до скамеек, что стояли в окружении круглолицых каменных изваяний, присел и закурил.

— Не погуби, государь ты наш батюшка! — и генерал-губернатор Санкт-Петербурга, князь Меншиков, рухнул на колени, чем ни мало удивил не только присутствующих, самого царя, но и себя.

Идея ввезти в Россию коллекцию Фредерика Рюйша — знаменитого нидерландского профессора анатомии — пришла в голову русскому царю лет двадцать назад, во время первого посещения Европы.

«Для просвещения народа и избавления его от дикости», — любил говаривать Петр I.

Но все было не до того — и Северная война мешала, и корабли строить надо было. И деньги ушлый анатом заломил немалые…

Так что все подумали, что царь оставил эту идею. Купил коллекцию экзотических животных и прочей гадости у Альберта Себы, основал свой «кабинет натуралий» — и успокоился на этом. «Тот еще пройдоха, кстати, — думал Александр Данилыч. — Тоже денег заполучил ой как немало. Но его двухголовые зверьки и страшные рыбины никак не повредили столице и ее жителям».

К тому же до последних месяцев Меншикову и в голову не приходил такой поворот событий, что он, сподвижник и ставленник, скажет хоть слово против приказа своего повелителя.

А вон как получилось.

Петр поморгал, задумчиво покрутил ус и сказал вполне миролюбиво:

— Данилыч, ты белены объелся?

И оба физически почувствовали любопытство придворных. Кто наблюдал эту сцену с плохо скрываемым злорадством. Екатерина смотрела испуганно. Царевич Алексей выглядел абсолютно счастливым.

— Вон все, — негромко распорядился Петр, дождался, пока двор выйдет, и устало сказал. — Подымайся уже. Хватит юродствовать.

— Не прогневись, государь! Но ввозить в город коллекцию уродцев, из младенцев, в чучела переделанных…, — Меншиков замолчал, пытаясь не сказать слово «нельзя». Уж кто-то, а он прекрасно понимал, что за этим словом следует припадок бешенства.

— Это не чучела — а экспонаты. И коллекцию у уважаемого голландского анатома покупаю не прихоти ради, а чтоб вас, дураков диких, обучать… А ты… вместо того, чтоб помогать… — и царь как-то горестно взмахнул рукой.

— Петр Алексеевич! — замотал головой друг и сподвижник, — прикажешь первым на стену взойти, как в Нарве — пойду и не охну. Прикажешь нестись на другой конец России — без сна, без отдыха — только прикажи. Все сделаю. Себя не пожалею. Верен ведь тебе, как пес. Но умоляю — не ввози сюда коллекцию эту проклятую. Кровью ведь умоемся!

— Ты тут совсем разум потерял!

— Это ведь твой парадиз, твой рай. Твоя душа — сам говорил. Прошу тебя — не надо!

— Я всю державу выламываю, на дыбы ставлю, чтоб из дремучести вытащить. Дубиной в науку гоню. Суеверия, в коих погрязли, изничтожаю! А ты. Ох, люди, люди! — И Петр заметался по парадной зале. Потом остановился, долго всматривался в Меншикова. Тот стал мокрый как пойманная мышь под златотканым парадным камзолом.

Никогда в жизни ему не было так страшно. Ни на равелине вражеской крепости, куда он с воем ворвался один и отбивался несколько длинных-длинных минут, пока подоспели преображенцы. Ни несколько лет назад, когда он попался на краже казенных денег — и царь бесновался так, что пришла мысль — «все, точно забьет».