В своем инструктивном письме от 11 января 1941 г., направленном всем германским представительствам за рубежом, кроме Москвы, один из влиятельных чиновников министерства иностранных дел Риттер предлагал через все средства массовой информации и в беседах с официальными лицами обращать внимание на важное значение новых экономических соглашений, заключенных с Советским Союзом. Аргументация при этом была следующей: благодаря соглашениям окончательно устраняется английская блокада и Германия в состоянии развивать свою военную экономику даже без советских поставок, хотя некоторые виды сырья и продовольствия имеют для нее особое значение; Советский Союз выполнил все свои обязательства перед Германией, а по некоторым видам даже перевыполнил; Англии и США не удастся нарушить политическую дружбу и экономическое сотрудничество СССР и Германии[98].

Как утверждает Черчилль, начальник экономического отдела верховного командования вермахта (ОКВ) генерал Г. Томас впоследствии писал, что «русские выполняли свои поставки до самого кануна нападения и в последние дни доставка каучука с Дальнего Востока производилась русскими курьерскими поездами»[99].

Другие советско-германские договоренности, в том числе и те, которые затрагивали правовые проблемы, как, например, договор о пограничных правовых отношениях от 31 августа 1940 г.[100], по своей сути также были противоправными, ибо они, как и предыдущие, кроме торгово-экономических, основывались на насилии в отношении третьих стран.

Некоторые авторы и поныне считают, что секретные протоколы, принятые 23 августа и 28 сентября, не составляют определенную целостность с подписанными тогда же договорами, а посему не могут превращать эти договоры в недействительные с самого начала. Для такого превращения требуется оговорка либо в самих договорах, либо в секретных протоколах, и утверждается, будто таких оговорок не существует[101].

Секретные протоколы к упомянутым выше договорам были не просто второстепенными приложениями, а их органическими составными частями. Не ясно лишь, почему именно Молотов настаивал на этом. Подобные предложения содержатся в его высказываниях во время беседы с Шуленбургом и во врученной им германскому послу памятной записке от 17 августа. Об этом же говорится в «Постскриптуме» к советскому проекту договора от 19 августа. На желание советского руководства иметь дополнительный протокол к договору ссылался и Гитлер в его письме к Сталину от 21 августа[102].

Таким образом, упомянутые документы составили тот фундамент, на котором строились в 1939–июне 1941 г. политические и экономические отношения между Советским Союзом и Германией. Анализ содержания и особенно действий по претворению в жизнь положений этих документов не оставляет сомнений в том, что правительства обоих государств допустили серьезные нарушения принципов как своего внутригосударственного, так и международного права.

Как известно, в международном праве предусматриваются два вида договоров – межправительственные, а по особенно важным проблемам – межгосударственные. В угоду германской стороне, чтобы ускорить их ратификацию, договоры 23 августа и 28 сентября 1939 г., несмотря на их важное государственное значение, были снижены до категории межправительственных документов. Партнеры слишком торопились. Они не желали тратить время на обременительную процедуру парламентского обсуждения, которая может произойти в ходе их ратификации. Почему спешил Гитлер – понятно. Но что же вынуждало Сталина вводить их в действие немедленно после подписания? Ведь подписанные Советским Союзом несколько позднее такие государственные акты, как пакты о взаимопомощи с Прибалтийскими странами, Договор о дружбе и ненападении между СССР и Югославией от 6 апреля 1941 г., Пакт о нейтралитете между СССР и Японией от 13 апреля 1941 г. и ряд других, принимались на уровне Президиума Верховного Совета Союза ССР, а не правительства. А пакты с Прибалтийскими странами и Пакт с Японией вступали в силу только после их ратификации.

Вокруг советско-германских договоренностей тех лет вот уже на протяжении полувека ведутся острые дискуссии. Трудно вспомнить, чтобы за это время какое-либо другое событие привлекло столь большое внимание и имело такой широкий диапазон мнений и оценок, как советско-германский договор. Большой международный и с годами усиливающийся интерес к договору кроме всего прочего вызван еще и тем, что этот документ касался не только двух подписавших его стран. Он задевал жизненно важные интересы целого ряда других государств, и прежде всего так называемых лимитрофов СССР в полосе от Балтийского до Черного моря.

Советская и мировая общественность, правительства и политические партии восприняли весть о заключении советско-германского договора далеко не однозначно. Официальная пропаганда в СССР, естественно, преподносила его как мудрый шаг Сталина, который сыграет историческую роль в советско-германских отношениях. Советская пропаганда в международном плане до конца августа 1939 г. была ориентирована на разоблачение гитлеровской агрессии против Австрии и Чехословакии, а итальянской – против Абиссинии и Албании и гораздо скромнее выступала с требованиями освобождения Индии и других британских колоний. После августа 1939 г. основным объектом «разоблачений» в советской печати стали колониальные режимы Англии и Франции и даже «ограничение свобод» в Канаде, но почти ничего не говорилось о человеконенавистническом «новом порядке», устанавливаемом Гитлером в Чехии и Польше.

Массированная пропагандистская кампания по поводу договора оказала свое влияние на общественное сознание некоторых слоев советского народа. Наиболее убедительным им казался аргумент, что договор обеспечил нейтралитет Советского Союза в начавшейся второй мировой войне и предоставил стране дополнительное время для подготовки обороны, как будто СССР являлся одиноким островком в огромном океане, а не одним из островов архипелага, состоящего из многих стран. Отголоски подобных пропагандистских штампов, к сожалению, ощущаются в сознании людей старшего поколения и в некоторых научных работах до сих пор.

В речи на сессии Верховного Совета СССР 31 августа 1939 г. Молотов признавал, что и в СССР «были некоторые близорукие люди, которые, увлекшись упрощенной антифашистской агитацией», забывали о провокаторской работе западноевропейских политиков, стремившихся столкнуть лбами Германию и Советский Союз. И теперь, когда договор подписан, некоторые «с наивным видом спрашивают: как Советский Союз мог пойти на улучшение политических отношений с государством фашистского типа? Разве это возможно?»[103].

Действительно, подобный вопрос тогда был весьма распространенным, но многие все же считали: раз Сталин так поступил, значит так надо.

Определенный интерес в связи с настроениями советских граждан вызывает оценка советского общественного мнения, данная Шуленбургом. В донесении от 6 сентября он писал, что в последние годы в Советском Союзе нагнетался страх перед германской агрессией. Поэтому заключение пакта о ненападении вызвало у населения чувство облегчения. В настоящее время советское правительство делает все, чтобы представить политику Германии в более благоприятном виде. Нападки практически прекращены[104].

По-своему размышляла в связи с договором другая часть советского общества, преимущественно интеллигенция. Ее настроения выразил в своих воспоминаниях Константин Симонов. Он рассказывает: пакт с немцами, приезд Риббентропа в Москву и все с этим связанное «психологически, особенно после всего, что произошло в Испании, после открытой схватки с фашизмом, которая была там, тряхануло меня так же, как и моих сверстников, – многих, наверное, довольно сильно. Что-то тут невозможно было понять чувствами. Может быть, умом – да, а чувствами – нет. Что-то перевернулось и в окружающем нас мире, и в нас самих. Вроде бы мы стали кем-то не тем, чем были; вроде бы нам надо было продолжать жить с другим самоощущением после этого пакта»[105].