Был ли неизбежен советско-германский договор? Некоторые авторы отвечают, «что в момент принятия решения – заключать или нет договор о ненападении с Германией (19–20 августа 1939 г.) – у Сталина выбора уже не существовало. Все шансы на достижение соглашений с Англией и Францией были полностью исчерпаны, что лишало альтернативы». Сторонники этой точки зрения так и назвали свою статью: «Пакт 1939 года: альтернативы не было»[152].

Если исходить из того, вытекал ли договор объективно из сложившейся в то время международной обстановки, то на этот вопрос следовало бы дать отрицательный ответ. Нет, он не был неизбежен, ибо все-таки существовала многовариантная альтернатива.

Вопрос об альтернативе в такой же степени важен, как и сложен. Его важность не нуждается в обосновании, ибо в ответе на него уже содержится, по существу, принципиальная оценка решения советского руководства и самого договора. Сложность определяется тем, что речь может идти только о построении гипотезы, некой модели вероятного хода событий, хотя и базирующейся на конкретных реальных фактах предыдущего периода.

В каком же направлении могло пойти развитие событий, если бы советское руководство отказалось подписать договор с Германией?

Первый путь. Советский Союз отвергает предложение Германии как неприемлемое или затягивает переговоры с ней. Одновременно терпеливо, но упорно, с готовностью к компромиссу он добивается заключения военного соглашения с Англией и Францией.

Второй путь. Если будет отсутствовать готовность Англии и Франции, а также Польши пойти на необходимый компромисс, Советскому Союзу можно было бы заключить договор с Германией, но включить в него статью, которая давала бы право его аннулировать, если Германия начнет агрессивную войну против третьих стран. Одновременно Советскому Союзу необходимо было продолжать осуществлять давление на западных партнеров по переговорам с тем, чтобы добиться от них более гибкой линии поведения.

Третий путь. Не заключать договор ни с Германией (по политическим и моральным соображениям), но при этом поддерживая с ней нормальные экономические отношения, ни с Англией и Францией, если они будут настаивать на совершенно неприемлемых для Советского Союза условиях. Это означало, что Советский Союз сохранял бы подлинный нейтральный статус, выигрывая максимально возможное время для лучшей подготовки к будущей неизбежной войне. Время работало на Советский Союз, а не на Германию.

Конечно, рассчитывать на подобные альтернативные решения можно было только в случае уверенности в том, что Германия при отсутствии договора с СССР не нападет на Польшу.

Таким образом, по нашему убеждению, альтернатива договору была. Но договор все же был подписан. Почему? Это оказалось неизбежным по другой причине: имея в руках неограниченную власть и считая свои решения безошибочными, Сталин воспользовался подходящим случаем для демонстрации своего политического нрава. «Сталин и Молотов заключали соглашение о сотрудничестве с фашистской Германией не потому, что иного выхода уже не было в сложившейся международной обстановке, а потому, что это был тот выход из сложившейся ситуации, которого они давно желали»[153]. Таково убедительно обоснованное мнение по этому вопросу Е. Гнедина, бывшего в те годы ответственным работником НКИД СССР и имевшего личное отношение к упомянутым событиям. К такому же выводу пришли историки В. М. Кулиш и А. О. Чубарьян: «Альтернатива была, но осталась нереализованной. Это важно сегодня с точки зрения нового мышления»[154]. Да, альтернатива была, но отсутствовало желание. Как говорили древние, желание – это тысяча возможностей, а нежелание – это тысяча причин.

При анализе вопроса о «вынужденной необходимости» заключения договора о ненападении неизбежно возникает контрвопрос: а кто же мог загнать Сталина в угол, из которого не было выхода, и вообще возможно ли было кому-либо произвести эту операцию? Загнать в угол Сталина мог только сам Сталин, и только в этом смысле можно трактовать договор как «вынужденную» меру[155]. Да, никто не принуждал Сталина идти на сговор с Гитлером, политический и моральный облик которого был хорошо известен. Но добровольно сделав этот шаг, Сталин по законам логики уже обязан был сделать второй и последующие шаги. Прав был великий мудрец Гете, воскликнувший: «Свободный – первый шаг, но мы рабы второго».

Некоторые исследователи справедливо утверждают, что договор 23 августа 1939 г. нельзя вычленять из предыдущей истории переговоров, в частности отрезать его от мюнхенского сговора, англо-германской и французско-германской деклараций и от некоторых других документов. Но с еще большим основанием мы не можем изолировать этот договор от последовавших за ним советско-германских договоренностей, имевших место вплоть до июня 1941 г. И все они в той или иной мере нанесли интересам Советского Союза серьезный ущерб. Правда, не все советские историки согласны с такой жесткой оценкой. Например, В. Александров, один из высококвалифицированных специалистов в области истории советской внешней политики рассматриваемого периода, положительно оценивает текст договора о ненападении. Он считает, что в нем «нет ни слова, ранящего кого-либо в Советском Союзе или за рубежом». Другое дело – «дополнительный секретный протокол», в котором нет ни одного пункта, не вызывающего протеста и сейчас, полвека спустя». И далее автор раскрывает причину: потому что «одно – результат советской, другое – результат сталинской политики»[156].

Подобная концепция вызывает по крайней мере три возражения. Во-первых, неправомерно рассматривать секретный протокол в отрыве от договора, так же как и зародыша от матки, в которой он развивается. Секретный протокол, как уже отмечалось выше, – это органическая часть договора. Во-вторых, думаю, что советского гражданина и особенно гражданина Польши больно ранило осознание того, что Советский Союз заключил договор о ненападении с государством – потенциальным агрессором, ибо Сталин определенно знал о намерении Гитлера в ближайшее время разгромить Польшу. И в-третьих, трудно представить, как автор понимает разницу между понятиями «советский» и «сталинский» применительно к тому времени. Можно ли серьезно считать, чтобы Сталин допустил подобное «двоевластие»?

Видимо, чувствуя уязвимость своей позиции, особенно по последнему пункту, автор уточняет, что «Сталину, наверное, хотелось бы переделать и государство, и партию полностью по своему подобию. Но они были сильнее тирана, и стоило свершиться XX съезду партии, как стала распрямляться подлинно советская политика»[157]. Но и это уточнение само нуждается в уточнении. К сожалению, в тот период все, что автор рассматривает в сослагательном наклонении, Сталину удалось осуществить, ибо тиран, пока он еще тиран, всегда сильнее и государства, и партии, и даже общества. Что же касается роли XX съезда, то подлинное «распрямление» советской политики произошло лишь через несколько десятилетий после этого безусловно исторического съезда.

В дискуссиях по вопросу о политической и правовой оценке советско-германского договора о ненападении иногда высказываются мнения, что, заключив этот договор, оба государства несут одинаковую ответственность за вспыхнувшую вскоре вторую мировую войну. При этом некоторые авторы ссылаются на одинаковый, т. е. тоталитарный, характер общественного и государственного строя в обеих странах. Признавая органическую связь внутренней и внешней политики в любом государстве, все же полностью отождествлять их нет основания. Каждая из них тем не менее функционирует и в условиях относительной самостоятельности. Этот же тезис можно распространить и на меру ответственности государства за те или иные международные акции.