Если советско-германские переговоры стремительно продвигались вперед, то ход переговоров советско-англо-французских военных делегаций снова серьезно застопорился. 19 августа еще раз был подтвержден непримиримый характер позиции правительства Польши. Но появилось и нечто новое, что стало известно из телеграммы французского военного атташе в Варшаве Ф. Мюсса. Министр иностранных дел Польши Ю. Бек предоставил французской делегации право маневрировать так, «как если бы перед поляками не ставилось никакого вопроса». Это означало, что польское правительство отошло от завещания маршала Ю. Пилсудского, жестко запрещавшего даже рассматривать вопрос о вступлении иностранных войск на польскую территорию. Это правило могло подвергнуться смягчению только во время военных действий. Подобное высказывание Бека подтвердил и посол Франции в Варшаве Л. Ноэль. Кроме того, он привел слова начальника генерального штаба вооруженных сил Польши генерала В. Стахевича о том, что принцип Пилсудского был противопоставлен немцам и, как только начнутся военные действия, он не будет иметь первоначального значения[68].

В конечном счете 23 августа за несколько часов до подписания советско-германского пакта о ненападении и секретных протоколов к нему Л. Ноэль направил французской военной миссии следующее заявление Бека: «Польское правительство согласно с тем, чтобы генерал Думенк сказал следующее: «Уверены, что в случае общих действий против немецкой агрессии, сотрудничество между Польшей и СССР на технических условиях, подлежащих согласованию, не исключается…»[69].

По предложению Сталина советская делегация во главе с К. Е. Ворошиловым прервала переговоры, хотя и заявила, что заключение советско-германского договора вполне совместимо с подписанием тройственного пакта между СССР, Англией и Францией. Французскому послу Наджиару Молотов также заявил, что переговоры с англо-французской делегацией могли бы быть продолжены через неделю после заключения советско-германского договора[70]. Ворошилов и другие высокопоставленные военные уехали, как пишет в своих воспоминаниях Н. С. Хрущев, на охоту в Завидово[71].

Но, во-первых, подобные заявления были сделаны для того, чтобы успокоить общественное мнение. Народу трудно было понять, как руководитель социалистического государства мог пойти на соглашение с фашистским диктатором, а о существовании одиозного секретного протокола советские люди тогда вообще не знали. Во-вторых, это был элементарный блеф, ибо нельзя было быть одновременно союзником как агрессора, так и его жертвы. Ведь когда Советский Союз участвовал в военных переговорах с Англией и Францией, он знал, что эти переговоры были направлены не против какого-то мифического, а против конкретного агрессора – Германии.

Некоторые советские исследователи, например В. М. Бережков, считают, что даже в августе 1939 г. еще были условия для сговора Германии с западными державами, т. е. для возникновения нового Мюнхена. Причем, ссылаясь на мифические источники, некоторые авторы указывают, что в Берлине в двадцатых числах августа стоял наготове самолет, который должен был доставить в Лондон Геринга в случае неудачи миссии Риббентропа в Москве[72].

Для опровержения этого предположения достаточно вспомнить случай, происшедший в мае 1941 г., когда Гесс прилетел в Англию с целью выяснения возможности сговора с ее правительством «на антисоветской основе». Известно, что хотя именно в это время над Англией нависла смертельная опасность, но она не пошла на этот сговор. Трудно допустить, чтобы в августе 1939 г., пребывая в гораздо лучшей ситуации, она сделала бы такой рискованный шаг.

Невозможно согласиться с профессором В. Я. Сиполсом, утверждавшим, что в середине августа 1939 г. «в обстановке жестких реалий советскому руководству не оставалось ничего иного, как обратиться к альтернативе – германскому предложению о нормализации отношений между двумя странами»[73]. Выступая с таким тезисом в 1990 г., когда мы признали наличие советско-германских протоколов, автор явно игнорирует тот факт, что эта «нормализация» проходила в условиях германской агрессии против Польши, ее расчленения и раздела на сферы влияния всего пространства Восточной Европы от Баренцева до Черного моря.

Не соответствует действительности утверждение, что Сталин пошел на сближение с Германией будто лишь за несколько дней до 23 августа, находясь в безвыходной и опасной ситуации. Приведенные выше факты подтверждают, что советско-германский договор не был плодом экспромта. Он стал итогом эволюции советской внешнеполитической линии на протяжении предыдущих нескольких месяцев, энергично подталкивавшейся немецкими инициативами. 22 августа, выступая перед высшим командным составом вермахта, Гитлер заявил, что именно с осени 1938 г. он принял решение идти со Сталиным.

Когда из передачи советского радио 21 августа стало известно, что в Москву прибывает Риббентроп для переговоров о пакте о ненападении, это, как сообщал Майский, вызвало величайшее волнение в политических и правительственных кругах Лондона. Но уже на следующий день наблюдалось известное успокоение, а к вечеру стало преобладать мнение, что в конце концов никакой катастрофы не произошло. В Лондоне с удовлетворением вспомнили, что «все советские пакты о ненападении содержат статью, предусматривающую возможность их немедленного аннулирования в случае совершения акта агрессии против третьей стороны одной из подписавших держав»[74].

Если говорить о прошлом, то это соответствовало действительности. Но в данном документе ничего подобного не содержалось и в этом состоял грубейший политический просчет советского руководства.

На этом завершился важный этап предвоенного политического кризиса. Он был насыщен событиями, которые в значительной мере предопределили характер дальнейших отношений Советского Союза с другими странами. Важно отметить, что эти отношения развивались в напряженное, но все же мирное время. Советское руководство, не связанное никакими обязательствами, располагало свободой действий, которой оно широко пользовалось, маневрируя между Англией и Францией, с одной стороны, и Германией – с другой. Однако Сталин и Молотов, определявшие тогда советскую внешнюю политику, предпочли сближение с фашистской Германией продолжению трудных, но крайне необходимых политических и военных переговоров с Англией и Францией.

В среду 23 августа 1939 г. в Москве стоял обычный для такой поры жаркий день. У кромки летного поля столичного аэропорта на высоких флагштоках полыхали государственные знамена: красный со свастикой – фашистской Германии и такого же цвета, но с серпом и молотом – Советского Союза. Даже для видавшего виды аэропорта это было необычное зрелище. Здесь же стояла группа представителей Наркомата иностранных дел СССР во главе с заместителем наркома В. П. Потемкиным, ожидавшая прибытия высокого гостя – министра иностранных дел Германии Иоахима фон Риббентропа.

Специальный самолет Фокке-Вульф 200 «Кондор», на фюзеляже которого красовалась эмблема с надписью «Grenzmark», что означало «пограничная земля», с Риббентропом и сопровождавшими его несколькими экспертами на борту приземлился ровно в час дня. Можно было бы считать, что полет прошел нормально, если бы не одно досадное обстоятельство – при перелете через границу советские зенитчики обстреляли самолет. Видимо, они не были заблаговременно извещены, так как гость и его хозяева слишком торопились встретиться. А может быть, командир зенитной батареи специально приказал открыть огонь по немецкому самолету, чтобы продемонстрировать свое негативное отношение к немцам?