Кики не закончила фразу. В этом не было нужды. Сегодня она увидит Френсиса в последний раз.

— Я должна была петь в «Коконат-Гроув»! — крикнула она в лицо Френсису в пустой гримерке. Он стоял, привалившись к двери, нездоровый, потрепанный и полусонный из-за смены часовых поясов. — В «Коконат-Гроув»! И ты не сказал мне ни слова! Почему? Тебе что, крышу совсем снесло из-за «кокса» или просто не хотелось лишний раз суетиться?

Это происходило на следующий день после репетиции, и концерт уже шел полным ходом. Через пять минут, даже меньше, Кики предстояло выйти на сцену и показать все, на что она способна, но сейчас ее душил гнев. Ей страстно хотелось высказать Френсису все, что она о нем думает.

— Ты знаешь, как для меня важна Америка! Знаешь, что выступить в «Коконат-Гроув» дорогого стоит! Если бы я удачно спела на «разогреве» для «Манкис», то, глядишь, мы поговорили бы с ними о дальнейшем сотрудничестве. Я могла бы участвовать в их телевизионных шоу! Ты мой продюсер, и ты упустил такую возможность! Да ты должен был зубами в нее вцепиться, черт возьми! Все, Френсис, с меня довольно. Я хочу, чтобы ты немедленно убрался из моей жизни!

— Я просто забыл, — устало отозвался Френсис. — Это ведь не конец света, Кики. И давай не будем ссориться, когда нас слышат почти все, кто участвует в сегодняшнем концерте. Иди на сцену, делай свое дело, потом поговорим.

— Черта с два мы поговорим! — Ее наряд составляли черные брюки в обтяжку, серебряные туфли на шпильках длиной в четыре дюйма, весьма рискованной расцветки жакет в стиле неопсиходелик, под которым не было ничего, кроме черного бюстгальтера. — Я хочу, чтобы ты немедленно убрался к чертям собачьим, Френсис! Забудь обо мне, понял? Если мы когда-нибудь снова окажемся в одной комнате, сделай вид, что ты меня не видишь. Усвоил?

Френсис побледнел. Он неожиданно понял, что это не обычная ссора и Кики говорит вполне серьезно.

— В чем дело, Кики? — зло бросил он. — Я перестал быть тебе полезным? Хочешь перекинуться на кого-нибудь поинтереснее? Ищешь себе новую жертву?

— Да, — жестко отрезала Кики, равнодушно отмечая, как разительно изменился облик белокурого «прекрасного принца».

Когда-то Френсис мог гордиться своей утонченной красотой и природной грацией. Теперь же он представлял собой довольно жалкое зрелище, хотя ему едва исполнилось тридцать. Длинные кудри Френсиса начали редеть, казались серыми и тусклыми, а фигура отличалась болезненной худобой. В его узких бедрах уже не было ничего притягательного. Смерив Френсиса неприязненным взглядом, Кики с удивлением поняла, что с этим человеком ее связывает шесть лет жизни, хотя вполне хватило бы и одного года, а может, и того меньше.

— Да, — повторила она, но уже без гнева, а сдержанно и сухо. — Ты мне больше не нужен, я собираюсь найти себе кого-нибудь получше. Если тебе нравится считать себя жертвой — что ж, дело твое. Но ведь не я превратила тебя в жертву, Френсис. Это твоих рук дело. И винить тебе следует только себя.

В дверь отчаянно забарабанили, раздался громкий окрик Леона:

— Какого черта ты там делаешь, Кики? Наш выход следующий!

Кики стремительно направилась к двери, и Френсис отодвинулся, уступая ей дорогу.

— Когда я вернусь, чтобы духу твоего здесь не было, — коротко бросила она, открывая дверь. — Ты больше не мой продюсер. Усек?

— О да, — с горечью пробормотал Френсис. — В отношении тебя, Кики, я уже давно все понял.

Кики задержалась в дверях, собираясь произнести прощальные слова, но Леон крепко схватил ее за руку.

— Что за фигню ты тут разыгрываешь, детка? — воскликнул он, проворно толкая Кики в выложенный каменными плитами коридор. — Что ты себе думаешь? Отсюда до сцены пилить целых пять минут. Давай-ка шевели задницей!

Кики, забыв о Френсисе, бросилась бежать. Через шесть минут она уже стояла на сцене, готовясь исполнить свою первую композицию — «Сумерки любви». Огромный зал, разгоряченный предыдущими выступлениями, одобрительно взревел, приветствуя песню, шесть лет назад ставшую хитом. Кики почувствовала, как ее пронизывает ощущение своего всесилия. Адреналин бурлил у нее в крови. Здесь ее место. Остальное не имеет значения. Теперь, когда Френсис стал частью прошлого, новый энергичный американский продюсер поможет ей сменить имидж и подняться на должную высоту. Вскоре весь мир заговорит о ней как о подлинном чуде современного рока.

У нее за спиной Леон, этот ударник от Бога, выдавал фантастический ритм, остальные пять музыкантов не уступали ему в мастерстве. Кики перешла к следующей песне на том же ошеломляющем подъеме, под настоящую бурю аплодисментов. Пот лил с нее ручьем, но она ощущала себя центром вселенной. Ей больше нечего было желать. Легко двигаясь по сцене в ослепительном круге света, упиваясь восторженными криками публики, она и думать забыла о Френсисе Шерингеме.

Сентябрь 1978 года

Джералдин отперла дверь и вошла в свою парижскую квартиру на первом этаже старинного особняка. Дом с колоннами в стиле Палладио, украшавшими величественный фасад, располагался на изгибе дороги, недалеко от церкви Святой Магдалины. В прошлом веке здесь можно было увидеть немало роскошных особняков, но теперь дом стоял один и выглядел странно, едва ли не дико на фоне оживленных, забитых транспортом улиц двадцатого столетия с их неизменным грохотом и суетой.

К счастью, в заднюю часть дома городской шум не проникал. Просторный холл переходил в гостиную со сводчатыми французскими окнами, открывавшимися в сад. Ради этого прелестного садика Джералдин и подписала договор аренды, согласившись на баснословно высокую плату.

Здесь не было ярких цветочных бордюров, великолепных газонов и живописных холмов, как в Сидар-Корте, но затейливые цветники с самшитовой изгородью выглядели на редкость эффектно, словно театральные декорации.

Бросив сумочку из кожи ящерицы на золоченый стул в стиле Людовика XVI, Джералдин вышла в сад.

Пять лет назад, когда она только въехала в эту квартиру, клочок земли, окруженный со всех сторон кустами самшита, густо порос бурьяном. Теперь же с весны и до осени здесь цвели белые цветы. В апреле нежные сердечки белоснежной дицентры покачивались, откликаясь на самое легкое дуновение ветра. Летом крошечный сад утопал в пене цветущих роз «айсберг», а в сентябре распускались восковые чашечки японских анемон. Их удивленные белые головки испуганно трепетали над густой зеленью самшита.

Джералдин устало прислонилась к дверному косяку, жалея, что не захватила что-нибудь выпить. Небольшой сервант палисандрового дерева, в котором она держала спиртное, находился всего в десятке шагов, но Джералдин стояла, не в силах сдвинуться с места. Она была слишком подавлена, слишком измучена. Ее одолевали тревожные мысли о недавней поездке в Лондон.

Желание увидеть Примми и Артемис порой казалось почти нестерпимым. В Лондоне Джералдин стоило немалых усилий справиться с искушением. Ее удерживала только мысль о том, что при встрече ей неизбежно придется лгать обеим подругам. После шести лет молчания — если не считать неизменных поздравительных открыток ко дню рождения и Рождеству — Примми и Артемис наверняка захотели бы узнать, почему она предпочла Париж Лондону, что удерживает ее во Франции и чем она зарабатывает себе на жизнь.

Конечно, Джералдин легко могла бы солгать. Переехав в Париж, она продолжала интересоваться антиквариатом и в дополнение к художественным курсам при «Сотбиз» окончила курсы искусствоведения при Лувре. Она запросто могла бы сказать подругам, что, окончив курсы, начала работать в какой-нибудь художественной галерее. Откровенно говоря, она могла бы сказать им все, что угодно: что она секретарь, чей-то ассистент или дизайнер, и они никогда не узнали бы правды. Но тогда ей трудно было бы объяснить, почему она так долго не желала ни с кем встречаться и не указывала обратного адреса на открытках.