Отерев место странного ранения, Сириус на скамью присел, воды холодной из самовара в чашку плеснул и задумался, грудь потирая. Отчего в тот раз, когда здесь со Жданом ночевали, снов никаких не видели? По утру целые и здоровые просыпались? Вторую ночь спросонья грудь болит, будто топтался по ней кто, чудеса неприятные происходят. А сны до того реальные, будто он сам все пережил, а не за чужой жизнью подглядывал.

Волк снова воды в кружку плеснул и ругнулся: только что холодный, самовар вдруг жаром пыхнул. «Видать, вещи магические связку терять с хозяйкой начали, раз через раз действуют. Надо ускориться, как бы страшного не произошло!»

С этими мыслями Сируис метнулся к уголок умывальный, привел себя в порядок, на ходу проглотил пару сушек, в два глотка выпил чай, волком обернулся и выскочил из избы. На улице белый день солнышком сверкал. Неприятно удивился Серый такому долгому сну. «Не к добру ох, не к добру!» — вновь пронеслась мыслишка в голове, и волк скользнул за ворота.

И опять, как сутки назад, с малого круга поиски начал. Носом землю рыл, в каждую щелку заглядывал. Не пахло водой, ручей не звенел поблизости, даже родник на глаза не попался, то ли нет рядом с избой, то ли место зачарованное чужой магией, то ли глаза кто-то отводит. От мысли такой Сириус аж на лапы задние присел, резко остановившись. Кому, как не домовому, хозяйку изо всех сил оберегать? Колдовство-колдовством, а хозяин существо чужое на порог, может, и пустит, купившись на маску обманную и помыслы чистые. То, что магия на воротах все еще действует, и личину на любого накладывает, это волк на себе испытал.

Вопрос в другом: что если домовой волшбу эту треклятую на всяком госте видит, а поделать ничего не может? Потому сам ото всех хоронится, разглядеть себя не дает, сторожится лишний раз, потому что увидеть скрытого под личиной не может? Тогда понятно, что дедушка от того места, где Ягиню держат, чужаков стороной отводит, приблизиться не даёт. На всякий случай. Раз обжёгшись на молоке, видать, теперь и на воду дует.

Только подумал так, как грудь заныла болезненно. «Ну, глупень, как есть глупень! — поднимаясь на лапы, фыркал на себя волк, к избе возвращаясь. — Кто в избе любой, кроме хозяина, по человеку топтаться будет? На груди сидеть? Страхи нагонять? Только он, родимый. Не он ли сны на меня наводил? Что показать-то хотел?» — размышлял волк, к ягининой усадьбе летя.

Возле ворот волк остановился, дух перевел, хотел было в человека перекинуться да передумал. «А если я зверем зайду, сработает паутина или нет?» — мелькнула мысль, и зверь осторожно скользнул к забору. Подумал немного, в сторону отбежал, перемахнул через частокол и едва под копыта коня не попал. Белый всадник домой возвращался, день к закату клонился.

«И как проверить — я это или не я? — обнюхивая себя со всех сторон, носом по ветру водя, размышлял Сириус. — Ладно, разберемся по ходу сказки», — решил и нырнул в избу. В доме ниче не изменилось. Самовар на столе, баранки салфеточкой накрыты, тишина нечеловеческая: половица не скрипнет, мышь не проскочит, сверчок не пискнет. Словно без хозяйки хоромы бездушными стали, живут себе и живут, а жизни не ощущают, радости нет.

Сунулся Сириус по углам, пытаясь домового отыскать в волчьей шкуре, да не тут-то было. Кроме своих никаких ароматов не учуял. Зато возле печки кто-то ему по затылку будто черенком от метлы по затылку тюкнул. Моргнул волк и оказался в другой стороне от кладки побеленой. Смекнув, что к чему, Сириус позвал мысленно позвал домового, представился, бсказал, кто он и зачем пришел. Моргнул и в другом углу в себя пришел.

Упрямый волк раз за разом к печке подкрадывался, в шаге от нее садился. И вслух, и в мыслях звал домовика, только хозяин ни в какую: глаза отводит и хоть ты ему кол на голове теши. Только подумал Сириус про кол, как ему по темечку чем-то мягким прилетело и сознание отключилось.

— Тьфу ты! Нечисть! Ты чего это удумал? А ну, возвращайся обратно! — выплюнув из пасти верещащую мышь, утираясь лапой, возмущенно рыкнул коргоруша. — Устроил тут цирк, понимаешь. Ты домовой или где?

Мышь, возмущенно усы топорща, поднялась на задние лапки и замахала передними на собеседника. Черный кот уселся напротив, голову склонил набок и удивленно вытаращился на зверушку, пытаясь перевести на человечий язык непереводимый писк.

— Ты чего, Кузьмич? Речь с перепугу отшибло? Ты нормальным языком скажи, а? Я этот твой писк художественный не понимаю! — котяра тоскливо вздохнул и улегся мордой на лапы, озадаченно дергая ушами и подрагивая носом. — Ну я же чую — ты это, кончая дурить, во дворце такое твориться, а ты тут в кошки-мышки играть затеял!

Подскочила мышь к широкой черной морде и с размаху зарядила лапкой по мохнатой щеке.

— Мы-а-р-р-ры-р! — рассерженно рявкнул коргоруша, на лапы вскакивая. — Кузьмич! Ты чего?! За что? За… Погодь! Ты говорить не можешь? — мышь быстро-быстро закивала головой, так что аж уши затряслись. — Правда, что ль? — кот выпустил коготь и осторожно потыкался в серое пузико.

Разъяренный зверек оскалился и погрозил лапкой, а затем громко клацнул острыми зубами в опасной близости возле наглой лапищи, всем своим видом демонстрируя.

— Ой, — подпрыгнул коргоруша. — Я это… проверить хотел… Вдруг ты — это все-таки не ты, а кто-то другой! Да понял, я понял! — плюхаясь на мохнатый зад и подальше пряча лапы от злобно верещащего мыша, ошарашенно забормотал зверь. — А… А делать-то что теперь? Царь окочурился… Ай… Не дерись! Ну не окочурился, дрыхнет сном беспробудным. Царица белены объелась. Ой… Да что ж такое-то! Ну не белены! Крыша у нее потекла… на почве ревности… Отстань от меня, монстр серый! — мохнатая тушка подскочила на месте, уворачиваясь от серого урагана. — Да ясный красный, буду культурно выражаться, — продолжая скакать туда-сюда на месте, спасаясь от зубов острых злобно стрекочущего мыша, завопил кот. — Подумаешь, особи царские, правду не скажи, разумения своего не озвучь! — коргоруша запрыгнул в кресло и ворчал оттуда, косясь на разъяренного домового, в чужой шкурке. — В кои-то веки выслушаешь меня! Ай! — коргоруша вылетел из мягких подушек и взлетел на стол: мышиный домовой добрался до него и цапнул-таки за хвост исключительно в воспитательных целях. — Вот обижусь и съем тебя, — заныла наглая морда, сверкнув желтыми глазищами, на всякий случай подальше от края отодвигаясь. — А если серьезно, что делать-то будем?

Мышь заверещал еще яростней. Коргоруша развалился на столешнице, и только зрачками подрагивал, отслеживая возмущенные прыжки и взмахи тонкого хвостика потерявшего человечью речь домового. Время шло. Кот глаза прикрыл, уши лапами зажал и лежал, тоскливо про себя думая: «Голосище у Кузьмича дай леший каждому. Даже в облике мышином судьбинушка не обделила: пищит так, что в голове отдаётся, а душа в пятки норовит ускользнуть. Толк бы какой с этого визгу заиметь. Ни ежа ж не понимаю, чего он от меня хочет!»

— Мыр-р-р? — приоткрыв один глаз, вопросительно муркнула моорда омхнатая, когда пищание подутихло, а мышь устало рухнул на подушку.

— Пи-пи-пи! — вяло отмахнулся лапкой домовой, переводя дух.

По комнате растеклась тишина долгожданная. Только треск поленьев в камине да робкий стрекот сверчков нарушал молчание сопящего мыша и мурчащего коргоруша. Спустя полчаса домовой подскочил, головой повертел, носом дёрнул, грозно пискнул и лапкой велел коту хвост вниз свесить. Зверь глаза демонстративно к потолку закатил, тяжко вздохнул, но просьбу выполнил.

Шустро взлетел упитанный комочек на стол и торопливо подбежал к чернильнице. Оглядел перья заточенные, прикинул свои возможности, лапкой топнул рассерженно. Да тут же зацепил взглядом карандашик маленький с блокнотиком, который сам же, будучи домправителем, а не серым недоразумением, таскал всегда в кармане штанов. Память памятью, а дел-то много, вот и записывал на бумажку, где ремонт мелкий необходим, где оборка на занавесках оборвалась, а то и мысль какую умную, чтобы по вечеру в тишине, чаёк попивая, обдумать да решение принять.