— Добро, батюшка, — кивнул Соловеич.

— Ну, бывай, на днях позвоню.

Соловей-разбойник снял яблочко, донышко помутнело, картинка пропала. Укутав тарелку в кожу, поднялся он с места насиженного и понес блюдо обратно в пещеру. Там его надежней держать: не одну волшебную посудину для связи разбил легендарный злодей. Теперь опасался характера своего бешеного, прятал от себя подальше. А если кто связаться с ним захочет, так кольцо-связка алым на пальце запульсирует и лик покажет в крупном камне. Захочет Рахманьевич — ответит, не захочет — так и не пошевелится. Привалив камень обратно, Соловей набрал в туес живой воды, вернул на места поваленные деревья и полез в гнездо.

Вечерело. Солнце цепляло верхушки деревьев, воздух наполнился ароматом ночных трав и цветов. На границе Вечного леса засветились светляки, несущие вахту. Очередная лиса тихо скользнула в кусты, занимая наблюдательный пост. Соловей-разбойник развалился в гнезде, закрыл глаза и щелкнул пальцами. Закачалось лежбище на цепях, натянутых между семи дубов, убаюкивая грозного разбойника. Засопел он вскоре плавно, а потом и похрапывать начал тихонечно. Маковки деревьев лишь слегка склонялись к земле, как при ветре сильном.

И снилась ему Горынья Змеевна. Потчевала Соловушку любимая жена лакомствами заморскими, пирогами с грибами, ягодами мочеными, сидела напротив муженька за столом, подперев щечки свои маковые ладошками белыми, и влюбленно, как юности, поглядывала из-под челки ветреной на бывшего разбойничка. Заулыбался во сне злодей, повернулся на другой бок, подложил обе руки под щеки и захрапел пуще прежнего.

Светляков сдуло в тот же миг, а продуманный лис-разведчик, привязавший себя к веткам дерева, подлетал и опускался над землей, словно шар воздушный фигуристый. Незаметной тенью скользнул от пещеры ужонок и помчал к фее Амбрелле, королеве Вечного леса, во владеньях которой засел лиходей, на доклад.

Его Величество Ждан I Беспардонович — в народе именуемый не иначе как «Наш Ждуняша» из-за долгой холостяцкой жизни — приканчивал вторую бутылку горячительной гномьей смеси под названием «Северное сияние одинокого ерша». Напиток был убойным, а рецепт секретным. Гномы хранили его в тайне и передавали из поколения в поколение исключительно младшим сыновьям в устной форме из-за боязни промышленного шпионажа.

Многие алхимики разных царств-государств пытались разгадать секрет «Сияния ерша», но, увы, тайный ингредиент не открывался никому. А именно благодаря ему алкоголь сыскал себе народную славу и признательность: упиться им можно было до состояния ползающих фей, воющих голосами анчуток гимн всех алкоголиков «Цвет настроенья в стельку». Или до полной потери головы или голов. Как случилось однажды у Горыныча после рождения первой и единственной дочери. Знатно тогда змей надрался. Да так, что с утра в зеркале две головы не заметил, и носился по горе своей змеиной двое суток, сокрушаясь и причитая, пока хмель не выветрился, а пропажа, протрезвев, не выползла из-под крыльев.

«Северного ершика» любили за то, что в горе он помогал забыться до полного беспамятства, в радости — развернуться душой и телом на весь солнцеворот. Но на утро голова от него не болела, ихтиандры не страдали, а на сердце становилось легко и спокойно.

Так что, зная об этом чудесном свойстве гномьего свадебного подарка, Ждан Первый, допивая вторую бутыль, неожиданно вспомнил популярную песню известного рок-кота Баюна и запел во все свое королевское горло:

«И то, что было набело откроется потом,

Мой рок-н-ролл — это не цель и даже не средство.

Не новое, а заново один и об одном,

Дорога в мой дом и для любви это не место».

Со двора донесся истеричный лай псов на псарне, перепуганные голуби рванули прочь с карнизов королевского дворца, кошки скатывались кубарем с крыш. И лишь главный дворцовый домовой Бабай Кузьмич, прозванный слугами Аспидом за вредный характер, тяжело вздохнул, почесал бороду, сполз с кресла и почапал в королевскую опочивальню спасать положение. По дороге хранитель дворца поставил на маленький подносик рюмочку с наперсток, плеснув в нее ровно сорок капель гномьего «ершика», а на блюдечко, скривившись, положил один ломтик фрукта заморского, редкого — лимона.

Дождавшись, когда Его Величество Ждан I Беспардонович в предпоследний раз затянет строчку «Дорога в мой дом и для любви это не место-о-о-о», Бабай Кузьмич тихонько отворил дверцу в кабинет и уверенно просочился к месту королевской трагедии. Ловко подскочил к столу, поставил на него поднос, аккуратно изъял у царя-батюшки из рук пустую бутылку, и, дождавшись, когда стихнет последний аккорд ждановского несчастья путем протяжного «о-о-о-о», под самый царский нос подсунул рюмашку.

Ждан сфокусировал рассредоточенный взгляд, прищурил правый глаз, уверенным движением цапнул сорококапельный наперсток и опрокинул в себя. И тут же рухнул, как подкошенный, в заботливые объятья старого верного домового. Причитая и покачивая седой головой, Бабай Кузьмич поднял неразумного своего воспитанника и перенес на диванчик, укрыл теплым пушистым пледом, подложил подушку по голову и под царские ножки и стал, не торопясь, прибираться в кабинете, продолжая ворчать про себя о «непутевом дитятке», которого «бабы до кикимор доведут».

Причитая про то, что старый спиртометр сломался, а новый продали бракованный. И в прошлый раз вместо сорока капель он, потомственный дворцовый домовой, Бабай Кузьмич, опростоволосился и накапал сорок одну каплю, и принца-наследника полночи никто не мог угомонить и спать уложить.

И пришлось тогда на утро конюшню восстанавливать, живность к звериным лекарям таскать: псов охотничьих от заикания лечить, котов ловчих от испуга мышами выкатывать, чтоб от громких звуков не гадили, где не попадя, и истуканами в собственных лужах не застывали при виде тогда еще Его Высочества.

Злыдня того нечестивого, что товар некачественный продал королевскому домовому, на конюшне хорошенько выпороли розгами, чтоб не повадно было народ обманывать. Да и не случалось после той давней истории больше ничего такого в тридцать пятом государстве, чтоб нынешний государь сразу две бутылки «Северного сияния ерша» себе затребовал ни с того, ни с сего. Тут взгляд домового наткнулся на скомканную бумагу зеленоватого цвета, похожую на сорванный с ветки лист. Бабай Кузьмич, кряхтя, наклонился и поднял записку. Расправил её на столешнице, и, покосившись на мирно спящего короля, подслеповато щурясь, шевеля губами, изучил содержимое.

Домовой обладал прекрасным зрением, но любил прибедниться иной раз, да и повадки людские перенял за многие века жизни во дворце. Дочитав послание королевы фей до конца, хранитель тяжко вздохнул: «О-хо-хо, быть беде!» Затем достал из широких штанин потрепанную толстую книжицу в закладках, карандаш и черкнул пару строчек. Еще раз перечитал письмо, что-то зачеркнул, что-то вычеркнул, положил бумагу на стол, накрыв тяжелой книгой, чтоб любопытные слуги нос свой не сунули в королевские документы, зажег подсвечник, поставил возле спящего Ждана графин с водой и покинул королевский кабинет.

Утро добрым не бывает. А утро свадебного дня с помелья и вовсе радостным не назовешь. Его Величество Ждан I Неотразимый (так короля с придыханием восторженно называли все дамы, мадамы и простые крестьянки государства) с трудом разлепил запекшиеся губы и простонал с чувством, толком и подвыванием. Во дворе снова забрехали собаки, а в королевский кабинет опасливо просунулась голова служки. Заметив, что государь еще не поднимался с кушетки, слуга быстренько исчез из поля зрения еще не до конца пробудившегося царя-батюшки, и со всех ног помчался в каморку главного домового. И едва не снес Бабая Кузьмича с ног, завернув за угол.

Хранитель дворца степенно шествовал в сторону апартамента с подносом, на котором уютно расположились запотевший кувшин с рассолом, моченые яблочки в мисочке, похмельный отвар и свежесвареный куриный бульончик с травками для исцеления королевской головной боли, коли таковая имеется.