— Так мы договорились? — голос Барросы вывел Альберта из задумчивости. Лаккара вгляделся в лицо босса. Право на справедливость покупается и продаётся, как и всё остальное. Что ж, они — аппийцы, им не привыкать.

— Я должен посоветоваться со своей командой. — отозвался Эллисон, но папку взял и положил в стол.

— К сожалению, у вас мало времени, господин премьер-министр. Заседание начинается через полчаса.

Эллисон это знал.

Уже в машине Барроса, по-своему истолковав молчание Альберта, перешёл в наступление. Бумажка — да, бумажка и есть. Через пару месяцев про неё все забудут, но через пару месяцев у них будут необходимые рычаги для реального давления.

— Да ты пойми! — Барроса был непривычно возбуждён. — Не будут Аппайи независимыми, никогда не будут! Утопия это. У-то-пия!

— Только непонятно, за что мы кровь семь лет проливали...

— А они тоже кровь прольют. Всё, что можно, что можно выжать из карманов Севера, мы выжмем! — Барроса насупился и повернулся к Лаккаре: — Эллисон клюнет, даже не сомневайся. Поднести Аппайи на блюдечке он не решится, Ассет и так пользуется там успехом.

— Хорошо. Тут всё понятно. А с расследованием по Катамарке что? — Альберт, зная, насколько изворотлив шеф, решил поставить вопрос ребром.

— Что-что? — Сенатор откинулся на спинку сиденья и и довольно осклабился. — Буду я председателем Комиссии — будет и тебе твоё расследование. Ну, то есть машину мы запустим, рапорт подадим — а дальше уже от меня ничего не зависит, сам понимаешь, дальше национальной полиции решать.

Лаккара согласно кивнул. Такой расклад его более чем устраивал. Инспектор Мартин позвонил накануне. Альберт поинтересовался, появились ли новые улики, и в конце разговора согласился, что, скорее всего, полицейский прав, и Дробински покончил с собой. Вскользь заметил, что планирует вернуться в Бадкур, домой.

— Что так? — поинтересовался Мартин. — А как же ваш видеоблог?

— Закрою, наверное. Времени нет. Да и никому это не нужно, похоже.

Мартин пожелал ему счастливого пути. Какое-то время они ещё будут за ним наблюдать, в этом Лаккара не сомневался. Но если его подозрения верны, и полицейские чины вовлечены в это дело (а кто ещё мог иметь доступ к уличным камерам?), надо было их хотя бы на время успокоить.

— А ты это... — Барроса потёр кончик носа. — Всю самодеятельность с этого момента заканчивай. Я нанял тебе телохранителя. Без него чтобы больше шагу не делал. Чего улыбаешься? Ну да, сэр, вы у нас та курица, что несёт золотые яйца.

Лаккара пожал плечами: ладно, понял, что спорить, но про себя решил, что найдёт способ обойтись без соглядатаев.

— А Стюарт?

— А по Стюарту... — шеф прочистил горло, — по Стюарту продолжай копать.

Под утро приснилось, что он, крадучись, спускается по лестнице на кухню, и там, за высокой стойкой, сидит Элеонор. Перед ней стоят зеркало и фарфоровая чашка с чёрным кофе (она не признавала дурацкой моды пить этот дивный напиток из огромных фаянсовых кружек с туповатыми надписями или изображениями кошечек). Обычный её ритуал: проснуться, заварить кофе, накрасить ресницы.

Как это нередко бывает во сне, всё прочее вокруг выглядит зыбким, текучим, непроявленным, и лишь она — островок света, форма и суть, и он не может не тянуться к ней даже через годы.

— Ты заправил постель? — спрашивает Элеонор, не поворачиваясь. Эх, тихо подкрасться, обхватить за шею и поцеловать в затылок уже не получится. Знает, что он проснулся, ей даже поворачиваться не надо, чтобы понять, кто у неё за спиной. Ничего не остается, кроме как с коротким смешком перепрыгнуть через последние четыре ступени, стиснуть Элеонор плечи («Противный мальчишка, я себе кисточкой в глаз чуть не угодила!») и слюняво чмокнуть в щёку. Ох, как она не любит эти мокрые поцелуи! С показной брезгливостью Элеонор вытирает скулу и той же рукой шутливо шлёпает его по носу.

— Так ты заправил постель?

Он опускается на пол у её ног, кладёт голову ей на колени и обхватывает руками за талию.

«Я сплю. Если я сейчас пойду убирать свою комнату, я проснусь, и тебя не будет...»

— То, что ты спишь, ещё не повод быть неряхой.

За окнами — проклятый туман. Слышится шум водопада. Лицо Элеонор постоянно меняется, черты размываются — он почти забыл, как она выглядела. В старом доме на Сассекс остались её фотографии, надо будет наведаться туда как-нибудь перед отъездом.

Элеонор смотрит ему в глаза, улыбается и гладит по голове:

— Вот глупенький, ты что расплакался? Я же сказала, что никогда тебя не оставлю...

Не надо ей видеть его слёзы. Лучше всё-таки проснуться...

Проснувшись, он ещё долго лежал без движения, смотрел в потолок и думал, как хорошо, что сегодня ему приснилась Элеонор, а не маленькая девочка в цветастом, залитом кровью платье, умирающая в его объятиях, от его руки.

...Декабрьские праздники в Оресте было принято отмечать с особым размахом, в кругу семьи и друзей, но Валеран не хотел никому навязываться, и поэтому вежливо отклонил приглашение Саймона провести новогоднюю ночь с его семьёй, сославшись на забронированную ложу в Хайден-Холле. Вечером там давал концерт великолепный Дэннис Йонассе со своим оркестром, и Валеран в разговоре с Саймоном пошутил, что будет все три часа наполнять себе сердце чёрной завистью.

— Можно подумать, ты когда-нибудь планировал профессиональную музыкальную карьеру, — ответил Саймон.

Нет, не планировал. Хотя Элеонор в своё время... Да, сегодня, похоже, будет день воспоминаний. Может, действительно наведаться в отцовский дом, удивить и испугать обитающих там призраков своим визитом? Так и должно быть. Ближе к сорока тебя начинает тянуть к семье. Которой у тебя нет... Что-то в этом роде ему кричала его крошич: ни семьи, ни любви? Как всё-таки одинаково сложились судьбы у них обоих.

Самое яркое воспоминание раннего детства: он, пятилетний, прячется под широким отцовским столом с резными ножками. Мать, в роскошном чёрном платье, с чёрными волосами, уложенными в замысловатую причёску, похожая на добрую волшебницу, нервно крутит на запястье бриллиантовый браслет, а тогда ещё любимый отец держит её под локоть, и мальчику становится страшно от выражения его лица.

Отец никогда не повышал голоса. Однако его тон в сочетании с чертами лица, жёсткими как у хладнокровного убийцы, для маленького Валерана и для его матери был страшнее, чем любой крик.

— Ты позоришь мое имя, — выговаривал ей отец. — Все таблоиды пишут о том, что жена Эдварда Стюарта не вылезает из сомнительных вечеринок, употребляет наркотики и чуть ли не спит с любой заезжей рок-звездой.

Мать иронично отшучивалась, и в один момент Эдвард, потеряв терпение, отвесил ей пощечину. Они и раньше ругались — собственно, Валеран не помнил ни одного дня без скандала. Женщина расплакалась и убежала к себе — чтобы через двадцать минут, ещё более красивой, чем раньше, сойти по парадной лестнице и, громко хлопнув дверью, покинуть Валерана навсегда.

Передозировка. Он выучил это слово прежде чем выучил другие серьёзные слова. Пол, брат отца, пытался убедить его проститься с женой в больнице, но Эдвард был так же упорен в своей ненависти, как и в любви. Тетя Элеонор, найдя испуганного мальчишку, запертого в своей комнате на долгие двадцать восемь часов, крепко обняла его.

— Твоя мама скоро будет на небе. Ты понимаешь, что это значит?

Смышлёный не по годам мальчишка кивнул.

— Она там будет вместе с нашими белыми рыбками?

— Да, — сказала Элеонор и крепко поцеловала малыша в лоб. — Но ты ничего не бойся. Я тебя не оставлю.

— Никогда?

— Никогда.

Элеонор, которой не дано было растить и баловать своих детей, вдруг полностью посвятила себя одинокому малышу. Читала ему книги, отвозила в детский сад, потом — в школу, делала с ним уроки, учила играть на пианино. Валеран практически поселился у дяди и тети, с отцом проводил только выходные, да и те — без особого удовольствия. Эдварда такое положение вещей вполне устраивало, но ещё больше оно устраивало Элеонор, которая, похоже, внушила себе, что мальчишка был её собственным сыном.