Увидев плюшевого медведя, всунутого в распоротый живот ребёнка, Альберт медленно снял очки, провел ладонями по лицу к вискам, по волосам, и, сцепив пальцы на затылке, запрокинул голову. Пару минут смотрел в плохо побеленный потолок.

Фотографии явно профессиональные... Откуда эти файлы у Лео?

...Трупы со следами пыток, на телах огнестрельные, колото-резаные раны, у многих связаны руки и ноги. Эти люди были уже из добитых. По официальной версии, сначала колонны беженцев бомбили и с гор вели штормовой огонь. Дорогу назад, в Катамарку, беженцам отрезали, превратив ущелье в настоящий котёл, откуда ни у кого не было шансов выбраться живыми.

Лео собрал сотни фотографий. После трагедии выход к ущелью имели только войска Федерации. Надо думать, они и обеспечили журналистам Севера доступ к месту массовой бойни. Масштаб преступления был настолько точно отражён на этих кадрах, что Альберт понял, на чём основывались предположения Лео: отряды ополченцевбыли недостаточно скоординированы и не настолько хорошо вооружены,чтобы провести подобную этническую зачистку.

От недавно установившегося душевного равновесия не осталось и следа. Закрыв фото-файлы, Альберт вытащил из разъёма флешку. Взял в руки конверт и хотел убрать его в ящик стола, но тот выскользнул из пальцев и в падении выпустил из своего нутра клочок бумаги, как самка кита — детёныша из беременного брюха.

Это оказался всего лишь обрывок блокнотного листа, на котором обнаружились три имени, в спешке нацарапанные Лео:

Пол Стюарт.

Эдвард Стюарт.

Майкл Уэллс.

Грег Киссинджер, член парламента от Консервативной партии, приехал в офис задолго до семи утра. Забираться в кабинет, обкладываться законопроектами и отвечать на сообщения, оставленные на автоответчике, в такую рань ему не хотелось. Киссинджер предпочёл посидеть на ступенях перед офисом и допить утренний кофе. Сегодня ему предстояла важная встреча, и разговор, который Грег планировал, требовал значительных усилий. Главным образом, потому, что предстояло переубедить человека, который, — Киссинджер знал это наверняка, — свои решения менял редко, с большим трудом и неохотой.

Посетитель, ожидаемый Киссинджером, возникал в его жизни ровно раз в год. Чаще ограничивался телефонным звонком, спрашивал, как поживают дети-внуки, как здоровье, и на просьбу навестить старика отвечал неизменным: «Заеду завтра до полудня». Дальше всё могло развиваться по одному из двух сценариев.

«До полудня» означало, что столь долгожданный гость вполне может прибыть гораздо раньше, чем Вэнди, личный секретарь Киссинджера, отопрёт тяжёлые двери в приёмную. В этом случае он подождёт минут пятнадцать на ступенях, быстро потеряет терпение и уедет по своим делам, совершенно игнорируя тот факт, что появился на пороге офиса до начала рабочего дня. Через пару часов позвонит, скажет, как сожалеет, что они с Грегом разминулись, и что обязательно зайдёт как-нибудь в другой раз.

«До полудня» также означало, что он может заскочить в обеденный перерыв на пять минут. Не откажется выпить чашку кофе, задаст несколько вежливых вопросов, с лёгкой иронией отобьётся от малейших попыток разузнать что-либо о его жизни и ровно на шестой минуте, сославшись на неотложное и срочное дело, попрощается — чтобы в течение следующего года опять успешно избегать встреч и звонков.

Раньше это не имело никакого значения. Грег выслушивал очередной поток извинений и заверений, вспоминал красивую черноволосую женщину, ведущую за руку упитанного малыша по коридору Здания Правительства, улыбался — и прощал. Чего уж там врать себе на седьмом десятке — был влюблён в неё, как мальчишка.

При последнем телефонном разговоре с Ларри он только и заметил:

— За минувшие десять лет ты отточил до совершенства искусство избегать старых друзей твоего отца.

На том конце провода раздался сухой смешок:

— Я берегу собственные нервы. Прошлый раз, когда мы с тобой виделись, Грег, ты заметил, что я как две капли воды стал похож на моего благословенного папашу. После этого меня две недели терзали ночные кошмары, и я боялся смотреть в зеркало.

— Если бы ты догадался улыбнуться своему отражению, у тебя были бы шансы убедить себя, что я не прав. Твой отец, при всех его талантах, был редкостный зануда — тебя это миновало, — и, не дав собеседнику возможности ответить, Грег резко сменил тон с шутливого на серьёзный. — Ладно, заканчивай дурачиться. Тут такое дело... Мне необходимо с тобой поговорить. Выкрои время для старика? Разговор нам предстоит обстоятельный, поэтому не надейся отделаться несколькими минутами, освободи под него пару часов.

«Заскочу завтра до полудня»... Киссинджер был готов поспорить на что угодно, что в этот раз события будут развиваться по сценарию номер один, поэтому приехал в офис пораньше. Чёрта с два этот мальчишка соскочит у него с крючка, хотя наверняка уже готовит речь вроде: «Я заезжал утром, у тебя никого не было, а подождать — прости, Грег, время поджимало». Но давно званый визитёр неожиданно появился на пороге приёмной ровно в десять, когда Грег, чтобы как-то отвлечься, возился с новой операционкой.

В приёмную вошёл мужчина лет тридцати пяти, высокий, крепко сбитый, с армейской выправкой. Жёсткие черты его лица мгновенно смягчились, стоило ему только сердечно улыбнуться Вэнди, которая услужливо выскочила из-за стола, чтобы принять из его рук пальто. Киссинджер отметил её поспешность и усмехнулся про себя. Стюарт-младший — вальяжный, улыбчивый, с длинными пальцами пианиста и взглядом человека, обретшего внутренний покой и баланс, даже если за этими радостями жизни ему приходилось периодически нырять на дно бутылки, — умел нравиться людям.

— Дорогуша, я уже и не думал, что ты приедешь, — воскликнул Киссинджер, крепко обнимая своего посетителя, ответившего ему таким же сердечным объятием, и тут же обратился к секретарше: — Вэнди, сообрази-ка кофе для меня и мистера Стюарта.

— Мне пришлось потратить некоторое время, чтобы найти тебя по новому адресу. Господи, Грег, Хинтонберг? Вот уж не думал, что ты выберешь такой неспокойный район для своего офиса! — ответил Стюарт с необыкновенной нежностью и мягкой иронией в голосе. — Тебя потянуло на приключения или ты просто вампиришь на молодёжи?

Хинтонберг был одним из самых противоречивых мест в Оресте. Всего сто лет назад — обычный промышленный район, после войны он заселялся, в основном, студентами. Квартиры здесь были дёшевы, ибо окна жилых домов чаще всего выходили на какую-нибудь заброшенную фабрику или помойку. Постепенно студентов сменили люди свободных профессий: художники, актёры, музыканты. В первые послевоенные годы в столицу стали возвращаться отслужившие призывники и контрактники, охочие до любви и развлечений, и Хинтонберг вечерами «освящали» своим присутствием сотни проституток. Под строгим надзором сутенеров они, как охотничьи борзые, выслеживали очередного «джона», изголодавшегося по женскому телу. Но этому местная полиция быстро положила конец — Ореста была правительственным городом, следовательно, даже самые злачные её места должны были выглядеть благопристойно.

Однако район продолжал сохранять свой неформальный дух. Со временем здесь стали обычным делом спонтанно возникающие прямо на улицах концерты; здание самой большой фабрики купила и переоборудовала под свои нужды местная кинокомпания; стены домов то и дело вспыхивали очередным граффити, а в патио местных ресторанов можно было увидеть ярко одетых молодых людей с длинными волосами.

И если бы кто-то спросил Грега Киссинджера, почему для офиса выбрано именно это место, он наплёл бы, что любит после работы пройтись по базару либо зайти в какую-нибудь галерею. Или же выпить стопку в баре, где он окажется единственным, кто одет в строгий деловой костюм и чисто выбрит. (В этих барах он также частенько бывал единственным, кому за шестьдесят). И это было почти правдой.

Дело в том, что он любил молодость города. Хинтонберг, с его маленькими, аккуратными, всегда пустующими церквями, шумными ресторанами и барами, которые долгими летними вечерами заполнялись веселящимися парнями и девчонками, одетыми в мешковатые штаны, майки, дурацкие шапочки, подходил ему, как ничто лучше. Дань своему возрасту и положению Киссинджер уже отдал, купив двухэтажный особняк, — прямо возле церкви, которую давно уже никто не посещал. Дом его, облицованный кирпичом, с тяжёлыми чёрными перилами на крыльце, располагался в маленьком тенистом садике, где у фонтана склонялись пышнотелые мраморные нимфы. Грег полагал, что сделал более чем достаточно, чтобы выглядеть респектабельно. Собственно, так он выглядел всю свою жизнь, но под старость стал испытывать сильнейшую тягу к беспечной юности — своей молодости у него не было, и теперь он наслаждался чужой.