Нет, не дотянуться. Пришлось подняться, зажмурившись, чтобы не застонать опять. Боль уходила из тела медленно, и на смену ей приходило головокружение – но сил уже все-таки чуточку прибавилось. Он потрогал самолет вытянутой на всю длину правой рукой, за предкрылок, и снова ощутил, как тот устало и тяжело вздохнул под его пальцами.

– Спасибо, родной… – негромко, чтобы никто не услышал, произнес Степан. Он не боялся механика и оружейников, они были свои ребята и не станут смеяться, – но это было свое. Совсем свое, не для чужих ушей.

В этот момент подошел комэска.

– Цел? – буркнул он. – Вижу, что цел. И то хорошо, и то хлеб… Сильно задело?

Степан обошел «Лавочкин» по дуге, зашел со стороны левой консоли крыла, посмотрел. Комэска двигался прямо за ним, повторяя его маршрут ровными, плавными движениями, совсем как в небе.

– Ага, ага… Сам вижу. Вася! Чего скажешь?

– Да чего там… – Громадный мужик в замасленном, грязном комбезе взъерошил волосы пятерней. – Инженер посмотрит, конечно. Но, я думаю, за ночь справимся. Две дырки всего.

– Всего…

Степан произнес это машинально и тут же замолчал, но комэска уже перевел на него взгляд.

– Вот именно, всего. Могло быть хуже, много хуже. До самой железки хуже, понял?

Он знал это и сам, не маленький. Поэтому кивнул. Подождал, ожидая каких-то других слов, не дождался и спросил сам:

– Женька – все?

– Все, – подтвердил капитан. – Я сам видел, как он в землю ушел. Парашюта не было.

Степан помолчал, разглядывая носки своих ботинок. Грязные, обметенные желтой пыльцой.

– Трое за день у нас одних. Двое безвозвратно, и Изька неизвестно когда в строй вернется. И вернется ли… Комэска махнул рукой, на его лице были усталость и злость. – Зато сбиваем, да. И мы сбиваем, и они сбивают. Жизнь потом счета подравняет. А Женька на тебе. И будет на тебе, пока кому-то другому долг не отдашь.

Не сказав больше ни слова, комэска ушел. На ходу его шатнуло, но он удержался на ногах, не замедлившись ни на секунду. Степан и остановившийся позади него механик поглядели капитану вслед, потом друг на друга. Счет…

– Не, Вася, никого в этот раз. Меня вот, едва…

Он не договорил, но механик и так почти все понял из прозвучавшего. Третий воздушный бой за день. Почти сухие баки, пустые в ноль патронные ящики обеих пушек. Две пробоины от пуль крупнокалиберного пулемета в плоскости – это их удар он почувствовал в воздухе всем телом. Едва не оглохнув от звона и решив уже на одно мгновение, что все, что вот оно. В него давно не попадали… Но одного за день он все же сбил – новый «Хеншель-129» с тяжелой скорострельной пушкой под брюхом. Утром, в первом сегодняшнем вылете. Когда комэска говорил с ним еще другим голосом. Когда Женька был еще жив.

Женька… Младший лейтенант Евгений Лукин, его ведомый, проживший в небе три дня, неполные 14 вылетов. Вторая смерть в эскадрилье с утра… И далеко не вторая в полку.

Полк дрался страшно, насмерть. Насмерть дралась истребительная авиационная дивизия, вся их воздушная армия, насмерть дрались фронты. Это была Курская дуга. Огромная, бескрайняя степь, от горизонта до горизонта затянутая дымом, покрытая всполохами артиллерийских выстрелов. Здесь намертво сцепились сильные и умелые бойцы, черпавшие свои силы в гордости и злости. Воздушное сражение началось три дня назад, но от полнокровного полка за эти дни осталось чуть больше половины машин, и едва-едва лучше было с людьми. Зато впервые за долгое время, за годы, у них ни у кого не было ни малейших признаков обреченности, затаенного страха поражения.

Страх смерти был – они жили с ним каждую минуту. Страх сгинуть в бесшумной вспышке, которой кончится мир в ту секунду, когда сбитый врагами «Лавочкин» врежется в землю. Страх остаться инвалидом, потеряв ноги, руки, кожу. Страх попасть в плен, выпрыгнув из пылающего кокона, – что делают немцы с пленными летчиками-истребителями и штурмовиками, знали все. Страх подвести друзей, потерять по глупости новенькую машину и остаться «безлошадным» на замену, в ожидании ранения другого пилота. Страх проиграть очередную схватку над степью с таким счетом, что полку будет уже не оправиться, что следующий удар немецких штурмовиков по позициям противотанкистов останется безнаказанным…

Все это было, все это сжирало крепких и сильных мужчин заживо, даже самых смелых. А вот страха настоящего, большого, необратимого поражения, страха того, что страна может проиграть войну, – этого уже не было. Это уже ушло. Впервые они дрались с немцами на равных или почти на равных. Да, теряя пока больше, чем сбивая. Латая раненые машины и снова вводя их в строй. Ежедневно пополняясь «россыпью», ежедневно оглядываясь: бросить в бой совсем-совсем зеленых сержантов из училищ, с их четырьмя-пятью часами налета, или выдержать еще один день, еще вылет.

Вылеты… В первый день их было четыре. Во второй – шесть. В третий, сегодня, – пока пять. Степан поднял голову на ноющей шее и посмотрел на небо. Белое, раскаленное до сих пор. Солнце едва начало склоняться ниже, но до заката еще далеко. Сколько вылетов будет сегодня? Один, два? Сколько он еще выдержит?

За три дня они все, выжившие, дерущиеся, потеряли по пять-шесть килограммов веса, и крупному, тяжеловатому Степану это было особенно тяжело. Он не был похож на летчика-истребителя, какими их показывали в довоенных фильмах и изображали на плакатах. Он был большим, сильным физически, довольно медленно думающим. Зачеты по материальной части, по штурманской подготовке и радиоделу каждый раз – в аэроклубе, в училище и затем в запасном полку – сдавал с трудом, иногда буквально под угрозой отчисления. Выручало то, что Степан Приходько был действительно отличным пилотом и вдобавок очень и очень хорошо стрелял. Как это может сочетаться, оставалось тайной и для инструкторов, и для старших товарищей, и для самого Степана. Но факт есть факт. Он не «преображался в кабине истребителя», как ляпнул когда-то автор дивизионной многотиражки, вовсе нет. Оставался таким же большим и неторопливым в движениях. Но этих движений в тесной кабине истребителя как раз хватало, чтобы уводить хвост своей машины из-под вражеской трассы. Чтобы надежно прикрыть ведущего своей пары. Чтобы занять выгодную позицию для стрельбы самому и успеть дотронуться до гашеток, прежде чем вражеская машина уйдет в сторону или вниз. Он мазал, но мазал не каждый раз, и, начав воевать в ноябре сорок второго года, к лету сорок третьего накопил в летной книжке вызывающий достаточное уважение перечень достижений: успешных боевых вылетов, воздушных боев, вражеских машин, сбитых в группе, а теперь и сбитых лично.

Наград у лейтенанта Приходько было немного: ровным счетом один орден Красной Звезды. Багровая эмаль на верхнем луче надкололась, и Степан боялся, что отвалится, но продолжал носить орден не снимая. Еще у него была медаль «За оборону Сталинграда», которой завидовали молодые летчики, хотя застать он успел буквально сам конец сражения, – полк вывели на переформирование, как у них говорили, «после сладкого»: после счастливого периода почти безнаказанной охоты за транспортными машинами над снегами. То есть Степан не застал вылеты на прикрытие переправ, на Мамаев курган, на Тракторный завод, – страшнее чего, по рассказам старожилов полка, пока не было ничего. Тогда он летал всего лишь сержантом, ведомым второй пары звена, – и «два в группе», оба транспортники, были предметом его гордости. Над Керчью он не сбил никого, хотя в паре потопил боевой катер, что ценилось очень высоко, но боев провел много и к моменту расформирования так называемой «Геленджикской группы» считался уже «не зеленым».

Сейчас, к середине 1943 года, лейтенант Приходько был уже по-настоящему бывалым летчиком, с орденом, – но первые сбитые лично: вчерашний «Хейнкель» и сегодняшний «Хеншель», уже не слишком его радовали. Вероятно, больше устал. До ручки, до пустоты. За три дня.

Как раз в тот момент, когда отупевший от усталости, так и сидящий под простреленным крылом «Лавочкина» Степан продумывал эту мысль, подошел командир звена. Обычно бывало наоборот: сперва после вылетов своих ребят обходил он, а за ним уже – комэска.