Ульрих горько улыбнулся. Да, она могла бы быть такой. Счастливой, беззаботной, не познавшей ужасов войны. Но он любил ее и другую – измученную, полуголодную, с душой, раны в которой уже не заживут никогда. Любил, но заполучить не мог. Взгляд польки ра-зил лучше штыка, убивая его решительность. Ульрих смирялся на какое-то время, копил злость, которую обычно срывал на подчиненных. Это продолжалось так долго, что изматывало не хуже, чем накалившаяся обстановка. Сначала приказ об отступлении. Потом проклятое восстание. Если бы не оно, Ульрих уже давно был бы на пути в Германию, увозил бы с собой Марту. Но приказ взбешенного сопротивлением поляков фюрера заставил войска остаться. А затем прибавились новости о Красной Армии, вошедшей в варшавские предместья.

Ульрих очнулся от воспоминаний, едва не позабыв, зачем он здесь. Бережно вынул из кармана мундира маленькую плоскую шкатулку. На ней не было замка. Любопытство так и подмывало открыть ее и посмотреть, что внутри. Но он обещал Мартуше этого не делать. Что есть сил он швырнул шкатулку подальше в реку. С плеском она шлепнулась в темные воды, по глади пошли круги. Унтер-фельдфебель почувствовал облегчение и тут же насторожился. Там, где упала шкатулка, воды Вислы засветились сине-зеленным, потусторонним. Ему стало жутко. В прозрачной толще реки мелькнуло обнаженное женское тело, чешуйчатый хвост. Из воды показалась голова и рука, сжимающая шкатулку. Палец прижался к синим губам, приказывая молчать. Через миг русалка исчезла в водах Вислы. Свечение угасло. Ульрих стащил с себя очки, принялся протирать стекла, все еще отказываясь верить в увиденное.

Его мысли вернулись к Мартуше. Теперь она ему представлялась светлой волшебницей. Он опять замечтался. В себя его привел взрыв. Часть берега обвалилась, земля посыпалась в воду.

Неотступающая тень войны кляксой легла на светлое видение, поглотила его. Штайнберг снова оказался наедине со мраком. Где-то там, на восточном берегу, в такой же непроницаемой темноте, окружающей Ульриха, всего в десяти километрах затаились большевики, ожидая приказа форсировать реку. Но сейчас унтер-фельдфебель боялся не их. Только одного врага, которого ему необходимо было разыскать на этом берегу. Но враг нашел его сам.

Неслышно спустился к воде по крутому берегу, обозначившись еще более темным пятном во мраке, в форме эсэсовца, такой же непроглядно-черной, как закопченные от пожарищ стены домов Варшавы.

Июль, 1944 год

В глубине леса заливались птицы, перебивая трелями глухое, мерное цоканье. По пустынной извилистой дороге неторопливо шагала караковая лошадь. Лениво дернула ухом, когда в него с гуденьем ударил пролетающий шмель, обернулась с немым укором к седоку. Тот достал флягу, сделал несколько глотков, умыл лицо, чтобы немного взбодриться. Летнее солнце пекло голову, но он без остановки ехал вперед. Если бы не многочисленные следы в дорожной пыли от сапог, застывшие в глине на обочине отпечатки гусениц, отстрелянные гильзы, холмики могил, то картина могла бы быть вполне мирной. Да и военная форма Эккехарда лежала в заплечном мешке. Нынешняя его одежда была проста, а ноги и вовсе босы. На лошади отсутствовала упряжь – обычная веревка вместо узды, а седло заменял кусок шерстяного одеяла. Однако Эккехарду это не мешало с ней управляться.

После очередного изгиба дороги лошадь встала. Впереди, шагах в тридцати, стояла цыганка, а за ней двое мужчин. Один из них при появлении Эккехарда вскинул ружье. Всадник сделал вид, что утирает правой рукой пот со лба. В действительности – загородился от бьющего ему в глаза солнца.

– Что тебе надо? – крикнула женщина на польском.

– Эта дорога принадлежит только вам? – поинтересовался в ответ Эккехард без малейшего акцента, устало улыбаясь.

– Твоя выправка и лицо тебя выдает. – Цыганка хмуро изучала него. – Что тебе нужно от нас?

Эккехард молчал, все еще выражая недоумение.

– Мы знаем, кто ты. Отвечай или получишь пулю, слуга погибели! – хрипло крикнул цыган с ружьем.

– Слуга погибели? – удивился Экке.

– Я не об армии, в которой ты служишь.

Эккехард покривился, но решил больше не спорить.

– Среди вас есть женщина по имени Каролина. Отдайте мне ее, и я перестану вас преследовать.

– Каролина – моя дочь, – ответила цыганка. – Ты ее не получишь!

– Тогда табора не останется.

Эккехард неожиданно вскинул левую руку. Грянул выстрел, и цыган с ружьем и дырой точно в середине лба опрокинулся навзничь. Дуло «Вальтера» сместилось на второго мужчину. Женщина то ли горестно вскрикнула, то ли зарычала в негодовании.

– Пуль на всех не хватит… – Второй цыган метнулся к нему, доставая нож.

И почти тут же упал, словно споткнувшись, завалился набок. Нож покатился прочь, выпав из сведенной судорогой руки, лицо исказилось от боли.

– Мне и не нужны пули. Но от них смерть менее мучительна.

– Ублюдок… – Женщина задыхалась от ненависти.

– Приведи Каролину. Тогда твои люди и остальные дети останутся живы. Этот тоже, если поспешишь.

Цыганка зыркнула на стонущего соплеменника, стиснула зубы и, подобрав полы длинной юбки, побежала прочь.

Каролина явилась одна. Черные, как вороново крыло, волосы кольцами спускались ниже пояса, блестели на солнце. Она медленно шла, настороженно следя за всадником. Лишь один раз быстро глянула в сторону соплеменников – одного убитого и второго, все еще корчащегося на земле. Когда она подошла к Эккехарду, цыган поднялся. Выкрикнув в адрес врага проклятия, он подхватил мертвого и потащил туда, где ждал табор.

– Если у тебя есть то, что я ищу, ты тоже сможешь уйти.

– Подобные вещи при себе не хранят, – ответила она охрипшим от волнения голосом. – И я тебе не верю. Такому, как ты, верить нельзя. Но… я могу сказать, где найти то, что ты ищешь. У меня есть карта.

– А я должен буду тебе поверить? – поинтересовался Эккехард.

– Сам решай.

– Я подумаю.

Он спешился. Направился в лес, туда, где за деревьями просвечивали поля. Лошадь послушно поплелась за ним. Каролина недоуменно свела брови. Эккехард на миг обернулся.

– Ты идешь со мной. Сбежишь – достану твой табор хоть из-под земли, и тогда уже никого не пощажу.

Они вышли на заброшенное поле. Сквозь разросшиеся сорняки и разнотравье изредка проглядывали чахлые кусты картофеля. За полем темнела заброшенная деревня. От некоторых домов остались кирпичные остовы печей да трубы. Эккехард остановился у колодца. Заглянул, бросил вниз ведро. Загремела цепь, внизу плюхнуло, и тут же тоскливо заскрипел ворот. Он напоил лошадь. Потом, набрав еще воды, вошел в ближайший дом. Поставив ведро на рассохшуюся столешницу, осмотрелся, скинул заплечный мешок. Каролина следила за ним. Но страх прошел, осталась настороженность – перед ней вдруг оказался крайне уставший человек, а не сверхсущество, каким его описывали. Экке, покопавшись в мешке, выудил оттуда две банки консервов, какую-то снедь. Протянул Каролине закопченную кастрюлю, снятую с полки.

– Если повезет, накопаешь немного картошки.

Она взяла кастрюлю и ушла на поле, подобрав по пути лопату с переломленным пополам черенком. Эккехард скорее разбил, чем разрубил, затупившимся топором несколько старых табуретов, бросил получившиеся дрова в очаг, развел огонь. Найдя подходящий котелок и налив в него воду, подвесил над очагом. Он снова вышел во двор. Лошадь, понюхав старое сено, убрела в поле за свежей травой. Цыганка, почти затерявшись среди зарослей, разрывала сухую землю, пытаясь добыть клубни. Экке набрал воды. Стянул пропитанную потом и пылью рубашку, выстирал и бросил сушиться на старую лавку. Вымылся, опрокинув на себя несколько ведер. Вытерев ладонью лицо, встретился взглядом с цыганкой, застывшей в обнимку с кастрюлей всего в пяти шагах от него.

– Хочешь? – спросил он. – Полотенец нет.

– Ничего, солнце обсушит.

Она, поставив рядом с ним наполовину наполненную мелкой картошкой кастрюлю, стянула с себя блузку. Следом у ног цыганки упал ворох юбок. Солнце золотило смугловатую кожу. Ее запах ударил в нос, раздражая. Но отвращения Эккехард не испытал. Он вытянул из колодца очередное ведро с водой, поставил рядом с молодой женщиной, бросил ей небольшой обмылок. Каролина поймала, невольно поднесла к лицу, вдыхая благородный и дорогой аромат. Экке молча наблюдал, как она выстирала свою блузку. Из юбок она постирала лишь самую нижнюю, остальные встряхнула, кинула на траву и застыла, ожидая. Эккехард опрокинул на нее три ведра воды. Последние полведра он вылил в картошку и, подняв кастрюлю, ушел в дом.