На лестнице свет продолжал гореть. Это было хорошо. Видно ступени. А снаружи мело. Через квартал на ветру раскачивался тусклый фонарь. В домах окна не горели.

Быстрее, быстрее!

Хорошо, что грязь, замерзнув, превратилась в камень. Удобней было бежать…

Вот уж показалась впереди улица Красных Коммунаров. Она все еще оставалась украшена флагами. И фонари здесь стояли чаще. Не так страшно.

Надо мной не было неба – одна непроглядная черная тьма. Тьма клубилась и норовила прижаться к земле. Но свет фонарей пока что не давал ей этого сделать. Свет, да еще снег: он отражал тусклые лучи, делая видимыми палисадники, дома, заборы…

Быстрее!

Я не думала о том, что после шести в больницу посетителей не пускают.

И о том, что ворота наверняка закрыты.

И что не спит, наверное, только дежурная сестра.

Я твердо знала, что мне туда надо.

Ворота были широко открыты, в здании горел свет, а рядом стоял крытый грузовик с красным крестом на борту.

Возле грузовика прохаживались люди в военной форме, с оружием. Несколько человек в белых халатах я увидела у входа.

– …жалко! – донеслось до меня. – Молодой совсем паренек! Ему жить да жить…

Это о ком? Я сбилась с шага. Потом увидела, как подруливает к дверям черная «Эмка». Не раздумывая, я проскочила в вестибюль. Там было людно.

Двое санитаров о чем-то спорили возле каталки. Куда бы спрятаться?

Если сейчас войдет Артем Мамедович, он сразу по-думает, что я здесь не просто так, что я причастна к тому, что тут происходит. А я непричастна.

Неожиданно я увидела знакомое лицо. Профессор Алферов. Как его зовут? Не помню. Обычно я хорошо запоминаю имена.

Но неважно!

– Доктор! Подождите, доктор!

– А вы что здесь… Он ваш знакомый?

– Кто?

– Георгиев… Вы зачем здесь?

– Мне надо поговорить с Виктором. С Цветковым. Понимаете, я, кажется, знаю, из-за чего все…

– Цветков ушел сегодня перед ужином. Подписал больничный и…

– А разве ему можно было?

– Цветков практически здоров по сравнению с… – Он неопределенно кивнул в сторону лестницы. – Так что вы там узнали? Если что-то важное, тут где-то должны быть сыщики из уголовного розыска. А мне, извините, пора. Тяжелое дежурство.

Максимова на улице не было. Я спросила у одного из санитаров, что случилось. Тот неохотно ответил, что один из пациентов выпрыгнул из окна. Сломал ногу.

Я вежливо попрощалась и ушла. Куда теперь?

Попыталась вспомнить Витин адрес, не вспомнила. И вдруг поняла, что уже иду. Что ноги сами выбрали правильный маршрут – мимо дома с корабликом, пустыря и опавшей сирени. На Татарскую.

До знакомой калитки оставалось шагов десять, когда из тени у сарая вдруг появилась темная фигура. Я отстраненно смотрела, как она отделяется от ночной тьмы и движется ко мне. Не то чтобы это было страшно – трясло меня не от страха. Но ощущение необратимости происходящего стало настолько плотным, что казалось, воздух гудит от тревоги. Бессмысленно уже бежать, чего-то делать. Неотвратимое – вот оно. Стоит напротив меня и говорит знакомым голосом:

– Варька, ты что здесь делаешь? Зачем ты здесь?

Витя. Ждал меня? Но почему здесь? Он знает, где я живу.

Он очень быстро оказался рядом. Взял за плечи, тихонько встряхнул. Спросил осторожно:

– Где ты работаешь? Я имею в виду, официально.

– Я… наверное нигде. А зачем ты…

– Не так спросил. Назови свою профессию. Что ты умеешь делать?

Ответы закружились в голове вихрем, но все они были связаны так или иначе с обитателями Татарской.

– Делать перевязки, ухаживать за больными, еду готовить…

– Может, ты медсестра?

Снова вихрь воспоминаний, услужливо подсказывающий нужные ответы. Образы. Далекие, непонятные. Мужчина в белом халате, с круглым зеркалом на лбу. Резкий медицинский запах. Окровавленные перчатки. Чужое. Все чужое. Я затрясла головой.

– Откуда ты родом?

Он говорил быстро, громко, кричал на меня. А я не могла ответить.

– Не знаю.

– Родители? Родственники? Хоть что-нибудь!

– Вить, что случилось? Что происходит?

– Вспомни. Пожалуйста. Хоть кого-нибудь…

Но я ничего не могла вытрясти из бедной моей словно бы ватой набитой головы.

А потом он снова, как тогда, у крыльца моего дома, не то чтобы обнял, скорей прижал к себе.

Чтобы сменить тему, я спросила у его кожаной куртки.

– А что магия? Ты ее снова чувствуешь?

– Город, – совершенно серьезно ответил он, – тонет в темноте. И только на Татарской как будто островок нормальной жизни. Но он все меньше.

Вздохнул и выпустил меня на волю. Вне кольца его рук было холодно и одиноко.

Кажется, он что-то еще хотел мне сказать, но не решился. Может, он уже знает о немецком проклятии? И тоже пришел сюда, чтобы поговорить с Евдокией? Или мне просто показалось?

– На кулоне – заклинание, – прошептала я. Вся моя решительность куда-то улетучилась. Наоборот, мне уже хотелось оказаться где-нибудь далеко-далеко. Должно быть, это снова был голос болезни.

Витя хмуро кивнул.

– Ты что же, все знаешь?

По его губам скользнула какая-то кривая, болезненная улыбка. Прежние его улыбки умели врать намного лучше.

– Я придумаю что-нибудь. Ты не бойся. Пусть я сейчас почти ничего не могу, но уж какую-то защиту для одного человека…

Нет, он говорит о чем-то другом. Совсем о другом. Какая защита для одного человека? Зачем? Когда весь город готов погрузиться в непроглядную темень давнего фашистского проклятия.

– Витя. На амулете – заклинание, которое называется «Сумерки мира». Что это за заклинание?

Он помолчал. Взял меня за руку, подвел к фонарю. Вгляделся в лицо, словно надеялся по глазам прочитать правду.

– Варь, кто тебе это сказал? Откуда… откуда тебе знакомо это заклинание?

Что я могла ответить? Приснилось? Увидела в навеянном кулоном бреду?

– Я… не могу сказать. – Приходилось подбирать слова. – Я просто знаю. Видела… слышала… в Берлине. Там был немец… и какая-то лавочка с украшениями…

– Так. Только не плачь. «Сумерки мира»… Я их один раз уже видел. Но они иначе работали… Хотя постой! Все сходится… Вот что. Мне надо поговорить с Евдокией.

– Нельзя!

Этого точно нельзя было допустить. Не сегодня. Не сейчас. Почему – я даже не пыталась задуматься. Нельзя и все.

– Да почему?

Витя шагнул к калитке. Я обогнала его и преградила дорогу. Нельзя!

И тут же услышала, как скрипнула дверь дома.

– Эй, кто это? – Голос у Евдокии Леонтьевны был испуганным.

Я промолчала. Смотрела на Витю. А он отступать не собирался.

– Евдокия Леонтьевна! Это я, Виктор Цветков. Помните меня? Мне надо с вами поговорить. По делу.

– Витя, пожалуйста…

– Варя, я клянусь, я не причиню ей никакого вреда.

Евдокия Леонтьевна уже успела пройти полдороги к калитке и услышала последнюю фразу. Под нее ногой скрипнул снег: она остановилась.

– О чем вы, Витя?

Он зашарил во внутреннем кармане куртки, а потом протянул над калиткой развернутые красные корочки:

– Евдокия Леонтьевна, я сейчас к вам обращаюсь официально, но вы не пугайтесь. Капитан Виктор Цветков, второе управление разведки и контрразведки. Контрмаг…

Евдокия Леонтьевна вдруг схватилась за сердце и покачнулась. Я успела как раз вовремя, чтобы не дать ей упасть.

Витя рванул калитку, но я уже не обращала внимания.

– Она подумала, что ты из-за Сережи…

– Черт.

Мы вместе довели Евдокию Леонтьевну до крылечка.

– Беги за врачом, – потребовала я.

– Не нужно. Сейчас…

Он осторожно положил ладонь на лоб Евдокии Леонтьевны. Сосредоточился. Мне показалось, он считает в уме. Дыхание пожилой женщины немного выровнялось.

– Ну вот. А теперь отведем ее в постель, и пусть отдыхает.

И в этот момент по Татарской, с двух сторон, освещая окрестности фарами, подкатило два автомобиля: довоенный, переделанный в автобус ЗИС и знакомая уже «Эмка».