— Его мало кто знает хорошо. Он частица самой Аляски и порою кажется мне более недоступным, чем далекие горы. Но я его знаю. Вся Северная Аляска знает Алана Холта. У него имеются стада северных оленей за горами Эндикотт, но он всегда стремится дальше, куда еще не ступала нога человека, к последней границе.

— Он, должно быть, очень смел.

— Аляска воспитывает героев, мисс Стэндиш.

— И честных людей, не правда ли? Людей, на которых можно положиться, которым можно верить?

— Да, и честных людей.

— Как странно, — сказала она и слегка засмеялась дрожащим смехом, прозвучавшим, словно трель соловья. — Я никогда раньше не видывала Аляски, но что-то такое в этих горах вызывает во мне такое чувство, будто я их знаю давным-давно. Мне кажется; что они кричат мне «добро пожаловать!», что я возвращаюсь домой! Алан Холт счастливый человек. Я хотела бы родиться на Аляске.

— А где вы родились?

— В Соединенных Штатах.

В ее ответе внезапно промелькнула ирония.

— Я жалкий продукт этого плавильного тигля, капитан Райфл. И теперь еду на Север учиться.

— Только за этим, мисс Стэндиш?

Его спокойный, отнюдь не подчеркнутый вопрос требовал ответа. Его доброе лицо, сморщенное от многолетнего пребывания на ветру и солнце, выражало искреннюю заботу, когда девушка посмотрела ему прямо в глаза.

— Я должен настоять на моем вопросе, — сказал он. — Это мой долг как капитана этого корабля и как человека, который годится вам в отцы. Разве у вас нет ничего, что вы хотели бы мне рассказать по секрету?

В течение одного мгновения мисс Стэндиш колебалась. А затем медленно покачала головой.

— Нет, ничего, капитан Райфл.

— Но тем не менее… Ваше появление на пароходе было так странно, — настаивал капитан. — Вы, наверное, помните. Это было в высшей степени необычайно: не забронировав за собою места, без багажа…

— Вы забыли мой саквояж, — напомнила она.

— Да, но никто не ездит на север Аляски с одним саквояжем, в котором едва помещается смена белья.

— А я вот поехала, капитан.

— Это так. Я видел, как вы прокладывали себе путь сквозь толпу матросов, — словно маленькая дикая кошка. Это было что-то беспримерное.

— Мне очень жаль. Но они были так глупы, и никак нельзя было пройти.

— Только случайно я видел все это, дитя мое. Иначе я руководствовался бы пароходными правилами и отправил бы вас назад на берег. Вы были испуганы. Вы не станете этого отрицать. Вы от чего-то убегали.

Детская простота ответа поразила его.

— Да, я убегала от чего-то.

В ее глазах, ясных и прекрасных глазах, не было страха, но тем не менее старик опять угадал в ней трепет борьбы.

— И вы мне не скажете, почему вы бежали, от какой опасности?

— Я не могу, — во всяком случае не сегодня. Я, может быть, расскажу вам до нашего приезда в Ном. Хотя… Возможно…

— Что?

— Что я никогда не доберусь до Нома.

Она вдруг схватила руку капитана и с какой-то дикой страстью в голосе воскликнула:

— Я очень ценю ваше доброе отношение ко мне. Я очень хотела бы сказать вам, почему я таким образом появилась на пароходе. Но я не могу. Смотрите! Смотрите на эти чудесные горы! — Она указала на них свободной рукой. — За ними лежит страна, полная вековых приключений и тайн, к которым вы были так близки в течение тридцати лет, капитан Райфл. Ни один человек никогда не увидит того, что видели вы, не почувствует того, что чувствовали вы. Никому не нужно будет забывать того, что вам приходилось забывать. Я знаю это. И после всего этого неужели вы не сможете забыть моего странного появления на пароходе? Ведь это значит — выкинуть из головы такое простое, незначительное событие, такое пустяшное, ничего не значащее! Пожалуйста, капитан Райфл, я вас очень прошу!

Раньше чем старик успел опомниться, мисс Стэндиш быстро прижала его руку к своим губам. Только одно мгновение продолжалось это теплое прикосновение, но оно отняло у капитана дар речи и всю его решимость.

— Я вас очень люблю за то, что вы были так добры ко мне, — прошептала она.

И так же внезапно, как она поцеловала его руку, мисс Стэндиш исчезла, оставив капитана одного у перил.

Алан Холт увидел тонкую фигуру девушки, выделявшуюся при ярком свете открытых дверей буфета верхней палубы. Он не следил за ней, а равно не смотрел внимательно на исключительно привлекательную картину, которую являла она собою, когда остановилась на мгновение у дверей после разговора с капитаном Райфлом.

Для Алана она была лишь одним из пятисот атомов человечества, принимавших участие в шумной, интересной жизни на первом в этом сезоне пароходе, направлявшемся на Север. Судьба, в лице пароходного эконома, привела его немного ближе других к мисс Стэндиш. Вот и все. В течение двух дней она за обедом занимала место за одним и тем же столом, почти напротив него. Так как она пропустила оба часа для первого утреннего завтрака, а он не являлся ко второму завтраку, соседство и требование вежливости не обязывали их к большему, чем к обмену дюжиной слов. Алан был этим вполне удовлетворен. Он по натуре был неразговорчив и малообщителен. За его молчаливостью скрывался известный скептицизм. Он был хорошим слушателем и первоклассным критиком. Он знал, что некоторые люди рождены для разговоров, а на других, равновесия ради, возложено бремя молчания. Но для него молчание отнюдь не было бременем.

Он с обычным равнодушием издали любовался Мэри Стэндиш. Она была очень спокойна и этим нравилась ему. Он не мог, конечно, не заметить красоты ее глаз и длинных ресниц, которые отбрасывали дрожащую тень на лицо. Но это были частности, которые не вызывали в нем восторга, а попросту нравились ему. Возможно, что еще больше, чем серые глаза, нравились Алану волосы Мэри Стэндиш. Но он не был настолько заинтересован, чтобы размышлять над этим. А если бы он что-либо и отметил в ней, то это были бы ее волосы, и не столько из-за их цвета, сколько из-за внимания, которое, несомненно, им уделялось, и из-за самой прически. Он заметил, что они темные и отливают различными оттенками при свете огней столовой. Больше всего по душе были ему именно эти мягкие, шелковистые пряди, которые кольцами, наподобие короны, лежали на ее хорошенькой головке. Это было большим облегчением после стольких уродливых причесок, стриженых и завитых, которые ему пришлось видеть за шестимесячное пребывание в Штатах.

Итак, она потому нравилась Алану, что в ней не было, в общем, ничего, что могло бы ему не нравиться.

Он не спрашивал себя, конечно, что думает девушка о нем, — о его спокойном, строгом лице, холодном равнодушии ко всему, гибкости индейца и седой пряди в густых светлых волосах. Это его мало занимало.

Пожалуй, что этой ночью ни одна женщина в мире не интересовала его, разве только с точки зрения случайного наблюдателя жизни. Другие, более важные, мысли держали его в своей власти и вызывали в нем трепет с той самой минуты, как он сел в Сиэтле на новый пароход «Ном»и почувствовал под ногами дрожь машин. Он ехал домой. А «дом» означало Аляску, горы, обширные тундры, безграничные пространства, куда еще не достигла цивилизация с ее грохотом и гулом. Это означало друзей, звезды, которые он знал, его стада, все, что он любил. Так реагировала его душа после шести месяцев изгнания, шести месяцев одиночества и отчаяния в городах, которые он мало-помалу стал ненавидеть.

— Никогда я не поеду больше на целую зиму, разве только мне приставят револьвер ко лбу, — говорил он капитану Райфлу через несколько минут после того, как Мэри Стэндиш ушла с палубы. — Зима в стране эскимосов достаточно длинна, но зима в Сиэтле, Миннеаполисе, Чикаго и Нью-Йорке гораздо длиннее — для меня, во всяком случае.

— Насколько я понимаю, вас задержали в Вашингтоне на конференции по вопросам путей сообщения?

— Да, вместе с Карлом Ломеном из Нома. Но Ломен — настоящий мужчина! У него сорок тысяч оленей на полуострове Сюард, и им пришлось выслушать его. Мы, возможно, добьемся своего.