При этом Христина улыбалась и смотрела на Гретхен, которая, судя по ее изумлению, ничего не понимала.

В эту минуту вошел пастор, видимо торопившийся к своим гостям и радовавшийся им, как старым знакомым. Только его и ждали, чтобы сесть за стол. Этот второй обед прошел еще оживленнее и сердечнее, чем первый. По доброму старонемецкому обычаю Гретхен тоже заняла место за столом.

Самуил, который на этот раз совсем иными глазами, чем прежде, смотрел на чистую и девственную фигуру Христины, видимо, хотел ей понравиться и выказал бездну увлечения и остроумия. Он подробно рассказывал про дуэль, конечно, ничего не упомянув о ее причинах и предлоге к ней, не упоминая ни о гейдельбергском замке, ни о сцене перед окном Шарлотты. Он вынудил Христину смеяться, описывая ей сцену в синем кабинете, и трепетать, описывая ей сцену на Кейзерштуль.

— Боже мой! — сказала Христина, обращаясь к Юлиусу. — Что было бы, если бы вы имели противником этого Дормагена.

— О, я был бы теперь покойником, в этом нет никакого сомнения, — со смехом ответил ей Юлиус.

— Какой, однако же, варварский и преступный предрассудок эти дуэли, которыми забавляются наши студенты! — воскликнул пастор. — Я говорю это не как пастор, господа, а просто, как человек. И я почти готов поздравить вас, г-н Юлиус, именно с тем, что вы не так искусны в этом ужасном деле.

— Значит, г-н Самуил искуснее владеет шпагой, чем вы, г-н Юлиус? — спросила Христина, сама себе не отдавая отчета, зачем она задает такой вопрос.

— Наверное, так, — ответил Юлиус.

— По счастью, — прибавил Самуил, — между такими друзьями и братьями, как мы, дуэли не может быть.

— А если бы была, — сказал Юлиус, — то это была бы дуэль на смерть. Такая дуэль, при которой один из нас остался бы на месте. А в подобных случаях шансы всегда уравниваются.

— Ты постоянно приписываешь случаю слишком большое значение, — спокойно возразил ему Самуил. — Но ко мне это, брат, не относится. Сколько раз я не испытывал свое счастье, оно никогда мне не изменяло. Ты это помни и берегись. Какое у вас превосходное вино, г-н Шрейбер! Это Либфраумильх?

Под влиянием какого-то неведомого предчувствия, Христина при этих спокойных, но мрачных словах Самуила невольно побледнела и даже содрогнулась. Самуил, по-видимому, это заметил.

— Ну, наш разговор принял, кажется, невеселый оборот, — сказал он. — Сходи-ка, Юлиус, наверх, да принеси нам оттуда что-нибудь позабавнее.

Юлиус понял, на минуту вышел из комнаты и скоро вернулся с охотой на кабана, которую он вручил Лотарио и с книгой Линнея, которую он вручил пастору.

Восторг Лотарио был огромен. Безграничное восхищение отразилось на его рожице, и он созерцал чудную игрушку совершенно неподвижный, словно очарованный. Что касается пастора, то, будучи, по своему бесконечному добродушию, почти таким же ребенком, как его внук, он проявил почти такую же радость. Он рассыпался в благодарностях, не забывая, однако, и пожурить Юлиуса за такой крупный расход. Он знал, что такие книжки далеко не по карману студенту. Юлиус немного сконфузился, выслушивая эти благодарности, которые должны были быть направлены по другому адресу. Он было уже хотел восстановить Самуила в его правах, но в эту минуту встретил благодарный взгляд Христины и не нашел в себе мужества уступить этот взгляд Самуилу.

После обеда пошли в сад пить кофе. Гретхен, все время державшаяся букой по отношению к Самуилу, стала за стулом Христины.

— Слушай-ка, Гретхен, — сказал пастор, наливая на блюдечко горячий кофе, — мне надо с тобой поговорить.

— Со мной, г-н пастор?

— С тобой, и притом о самых серьезных вещах. Тебя это смешит? А между тем ведь ты уже не дитя, Гретхен. Тебе скоро должно исполниться восемнадцать лет.

— Ну, так что же, г-н пастор?

— А то, что в семнадцать лет девушке пора подумать о будущем. Ведь ты не собираешься всю жизнь прожить со своими козами?

— Ac кем же вы хотите, чтобы я прожила ее?

— С честным человеком, который будет твоим мужем.

Гретхен со смехом покачала головой и сказала:

— Да кто же меня за себя возьмет?!

— Дитя мое, это вовсе не так уже невероятно. Ты представь себе, что это случилось бы на самом деле?

Пастушка сделалась серьезной.

— Вы вправду говорите?

— Ведь я же тебя предупреждал, что собираюсь серьезно поговорить с тобой.

— Если вы говорите серьезно, — ответила Гретхен, — так я отвечу вам серьезно. Ну так вот: если бы за меня посватались, я бы отказала.

— Почему же так?

— Вы спрашиваете почему, г-н пастор? Прежде всего потому, что моя мать, когда вы ее крестили, посвятила меня Деве Марии.

— Это было против моего желания и против нашей религии, Гретхен. Кроме того, этот обет был дан ею, а не тобой, и потому он тебя ни к чему не обязывает. Так что, если у тебя нет никаких других причин…

— Нет, г-н пастор, есть и другие. Я не хочу никогда ни от кого зависеть. Никогда у меня не было никакой крыши над головой и никакой воли над моей волей. Выйди я замуж, мне надо будет покинуть своих коз, свою траву, свой лес, свои скалы, придется жить в деревне, ходить по улицам, жить в домах. Мне и без того не хочется сидеть в комнатах зимой. По праздникам мне душно и тесно в таких одеждах, как эта. Ах, г-н пастор, если бы вы когда-нибудь проводили летние ночи так, как я, на вольном воздухе, под звездами, на постели из мха и цветов, которую каждый день перестилает сам господь бог! Знаете, есть такие монахи, которые на всю жизнь запираются в монастырях и кельях… А мой монастырь — лес. Я так и останусь лесной монашенкой. Я себя посвящу уединению и Деве Марии. Я не хочу принадлежать мужчине. Теперь я иду, куда хочу, делаю, что нравится, а замуж выйду, придется делать то, что муж скажет. Вы скажете мне на это, что я гордая. А я просто питаю отвращение к жизни на миру, который гадит и пачкает все, к чему прикасается. Этому меня, должно быть, научили мои милые цветочки, я видела, как они умирают, когда их выдернут из родной почвы или затопчут. Вот от этого-то я и не хочу, чтобы меня кто-нибудь трогал. Мне кажется, что я от этого тоже умру. Знаете, г-н пастор, моя мать дала свой обет не из самолюбия, а из материнской любви ко мне. Она хотела этим не грехи свои искупить, а сделала это, вспоминая свои страдания. Любовь мужчины унизительна и жестока. Молодые лошади, еще не знающие узды, убегают, когда к ним подходят. Я тоже, как дикая лошадь, не хочу, чтобы меня взнуздали.

Все это было сказано девушкой с таким гордым и решительным видом, с таким диким и несокрушимым целомудрием, что Самуил невольно перевел на нее свой пылающий взгляд. Его покорила эта очаровательная и необузданная девственность. Он смотрел на нее в упор.

— Ну, а если бы за тебя посватался не простой крестьянин, а человек высшего происхождения? Если бы, например, я захотел бы на тебе жениться?

— Вы? — проговорила она, как бы колеблясь дать ответ.

— Да, я. Знаешь ли ты, что я способен это сделать?

Ему даже казалось, что в эту минуту он говорил правду.

— Если бы вы в самом деле это сделали, — ответила она, помолчав с минуту, — так я бы еще решительнее отказала. Я сказала, что ненавижу деревни. Так неужели же я могу любить города! Я сказала, что одна мысль о мужчине возмущает меня. И вы совсем не такой мужчина, к которому я чувствовала бы меньшее отвращение, чем к другому.

— Ну, спасибо тебе за любезность, я ее не забуду, — сказал Самуил, разражаясь угрожающим смехом.

— Ты еще пораздумаешь, Гретхен, — поспешил пастор замять неприятный разговор. — Вспомни, что рано или поздно приходит такой возраст, когда ноги человека отказываются лазить по скалам и прыгать через пропасти. Впрочем, когда ты узнаешь имя того доброго парня, который хочет взять тебя в жены, то ты, может быть, еще и передумаешь. С тобой еще поговорит об этом Христина.

На этом разговор закончился. Через несколько минут Гретхен, чувствовавшая себя очень неловко в непривычной обстановке, не говоря ни слова, исчезла. Пастор перелистывал своего Линнея. Лотарио, встав из-за стола, весь погрузился в созерцание своей новой игрушки. Христине пришлось одной занимать гостей.