Затем он отыскал своих егерей, которые велели ему стать возле них, обещая пропустить его вперед в тот момент, когда император будет сходить с лошади.

И хорошо, что они поторопились, потому что к стоявшему на площади народу прихлынула еще такая огромная толпа людей, что яблоку некуда было упасть, так что Трихтеру и Реймеру вряд ли удалось бы протиснуться через такую сплошную массу.

Для Трихтера время летело с быстротою молнии. Кровь стучала у него в висках. Сердце захлопнулось в груди. Он уже подумывал отказаться от подачи прошения и бросить хлопоты об обеспечении своей матери.

У него даже мелькнула надежда, что вдруг император передумает, заключит мир с Россией и вернется обратно во Францию, не останавливаясь даже во дворце принца-примаса.

Но тут заиграл трубный оркестр, раздался бой барабана, и Наполеон показался на площади, сопровождаемый громогласными восторженными криками.

Император ехал верхом рядом с коляской, в которой сидела императрица. Он отдавал поклоны народу.

И Трихтер чувствовал, что он окончательно теряет присутствие духа по мере приближения императора, про которого скорее можно было выразиться, чем про Атланта, что он несет весь мир на своих плечах, вернее, — в своей голове, если только не на голове.

Подъехав к дворцу принца-примаса, Наполеон сошел с коня.

Принц-примас, окруженный свитою, стоял с обнаженной головой в дверях дворца.

Он обратился с восторженным приветствием к императору, который сказал ему в ответ несколько благодарственных слов, потом императрица вышла из коляски и вместе с императором намеревалась подняться по лестнице во дворец.

— Теперь ступайте! — сказал егерь Трихтеру. — Как раз пора. Ну, живо!

Трихтер бросил на Реймера умоляющий взгляд.

— Помолитесь за меня! — шепнул он ему.

И, быстро сжав ему крепко руку, он пошел вперед, шатаясь, но, увы, не от вина!

— А, немецкий студент! — сказал Наполеон. — Я люблю эту гордую молодежь. — Что вам угодно, друг мой?

Трихтер пробовал ответить, но ему сдавило горло, и он не мог выговорить ни слова.

Он только протянул к императору правую руку, в которой держал прошение, и при этом выронил свою фуражку из левой руки: он не мог удержать двух предметов сразу.

Император, улыбаясь, взял бумагу.

— Успокойтесь, — сказал он. — Вы говорите по-французски?

Трихтер делал над собою невероятные усилия.

— Моя матушка… — бормотал он. — Ваше величество… Мой дядя тоже… Он убит… Но я… Я не француз.

Он чувствовал, что как раз говорил не то, что хотел сказать.

— Вот что, — сказал император. — Так как вы говорите по-французски, то идите со мною во дворец, там вы и скажете мне лично, что вам от меня надобно.

Барабаны забили поход, и под их грохот император стал подниматься по лестнице, держа в руках прошение.

Трихтер шел позади него, растерянный, как какое-то пятно во всей свите, подавленный всей этой торжественностью, опьяневший от блеска, утонувший в нем.

Так вошел он в приемный зал.

Император принял милостиво представителей королей и принцев. Для каждого у него нашелся какой-то комплимент.

В разговоре с генералом Шварценбергом, представителем Австрии, он хвалил его воинские способности, которые он знал и ценил.

Барону Гермелинфельду, который передал ему поклон и привет от прусского короля, он сказал, что наука — космополитка, и что такой ум, как у барона, делал всех людей равными.

Когда ему назвали представителя герцога Саксен-Веймарского, он быстро подошел к нему, отвел его в сторону, поговорил с ним некоторое время и сказал на прощание:

— Про вас, господин Гете, можно сказать, что вы выдающаяся личность.

По окончании приема принц-примас пригласил императора пройти в столовую.

— Проводите императрицу в столовую, — сказал Наполеон. — Я приду вслед за вами. Мне еще надо распорядиться. А где же мой студент?

Трихтер, который пришел немного в себя, пока Наполеон говорил с другими, почувствовал, что проклятое волнение овладевает им снова. Его втолкнули в кабинет, куда пришел Наполеон с секретарем и двумя адъютантами.

Наполеон сел за стол.

— Ну-ка, друг мой, — обратился он к Трихтеру, — о чем же ты хотел просить меня?

— Государь, мать моя… то есть мой дядя… Да, государь, храбрый солдат в армии вашего величества… — пробовал объясниться сиплым голосом Трихтер.

— Да успокойтесь же! — говорил император. — Где же ваше прошение? А, вот оно!

И он подал его Трихтеру.

— Возьмите, если уж не можете сказать, в чем дело, читайте.

Трихтер, взял прошение, распечатал его и развернул бумагу дрожащими руками.

Но он не успел даже взглянуть на нее, как покачнулся и побледнел.

— Что это такое с ним? — спросил император. Трихтер упал бездыханным трупом. Адьютанты бросились было к нему.

— Не подходите, господа! — крикнул император, встав с места. — Здесь что-то кроется странное.

— Не пойти ли за доктором? — спросил один из адъютантов.

— Не надо, — сказал император, не спуская глаз с лежавшего Трихтера. — Ступайте, попросите сюда барона Гермелинфельда, только смотрите, не разглашайте там, чтоб никто и пикнуть не смел. Пусть барон придет один.

Минуту спустя вошел борон.

— Господин барон, — обратился к нему император. — Вот человек, который моментально умер, развернув бумагу, вон ту, что валяется на полу около него. Не дотрагивайтесь до нее. Я повторяю вам, он умер, развертывая бумагу.

Барон подошел к Трихтеру.

— Человек этот умер, — сказал барон.

Потом он подошел к камину, взял оттуда щипцы и, зажав ими бумагу, подержал ее в дыму, стараясь, чтобы ее не коснулось пламя, а сам стал внимательно наблюдать за оттенком дыма.

Потом, минуту спустя, медленно и осторожно стал рассматривать бумагу, пощупал ее, понюхал.

Все заметили, что он сразу побледнел.

Он узнал яд, известный в средние века, состав которого никто не знал, кроме двух лиц: его и Самуила.

— Вы бледнеете!.. — заметил ему император.

— Это ничего, — ответил барон. — Это, вероятно, уже последние испарения яда.

— А вы узнали, какой это яд? — спросил Наполеон. — Нельзя ли по нему отыскать следы убийцы?

С минуту барон Гермелинфельд колебался в раздумий. Теперь жизнь Самуила Гельба была в его руках. После минутного молчания он ответил:

— Государь! Я не могу еще дать окончательного ответа вашему величеству. Но возможно, что я открою какие-нибудь указания.

— Хорошо, — сказал император. — Я вполне доверяю вашей учености и вашей честности, господин Гермелинфельд. Но прежде всего, дело вот в чем: нас здесь пятеро. Клянитесь честью, барон, а вы своей жизнью, — прибавил он, обращаясь к адьютантам и секретарю, — что вы ни слова не скажете никому о том, что здесь случилось. Можно еще допустить, чтобы узнали о покушении какого-нибудь Фридриха Стапса тогда, когда бы я уезжал, а не тогда, когда я только что приехал.

Во время всех этих событий, происходивших в Ашафенберге, Самуил излагал семерым в подземелье замка планы и средства своего покушения.

— Теперь одиннадцатый час в начале, — сказал Самуил. — В эту минуту, господа, Наполеон уже умер, империя разрушена, Германия свободна.

— Вы молчите? — продолжал Самуил. — Вы, как будто, в нерешительности? Или вы не одобряете моего поступка?

— Фридрих Стапс и тот колебался, — сказал один из семерых.

— Жалкое сомнение! — возразил Самуил, пожимая плечами. — Да где же это видано, чтобы генерал сам стрелял на войне? К тому же мне сдается, что и хваленое провидение ваше действует ничуть не лучше меня, и что оно со всеми нами обращается так же, как я с Трихтером. Он употребляет нас для выполнения своих предначертаний и ни чуточки не задумывается прихлопнуть нас, когда наша смерть необходима ему по высшим соображениям. Я сделал то же самое. Я пожертвовал моим другом Трихтером. Из пропойцы я преобразил его в мученика. Не думаю, чтобы он от этого что-либо потерял. Прочь же все эти детские страхи! Довольны ли вы мною, наконец?