Стася рисовала очень красивые пейзажи — состоящие из воздуха и света, похожие на кружева; даже вечерами на крыше она находила местечко потише и творила — делала наброски в своем блокноте, пока мы с Пашей смеялись над шутками друг друга, сидя чуть ближе, чем подобает друзьям.

Мне страшно уезжать отсюда и возвращаться в город, но Сорока прав — я заживо себя хороню. А я должна, хотя бы ради Стаси, перестать трусить.

Ветер треплет яркую ткань пляжного зонтика, сметает со стола сор, разгоняет флюгер на крыше — создает видимость жизни, пока хозяйка этого большого уютного дома отсутствует.

Эмоции никак не придут в норму, мысль, что меня, возможно, все еще любят, что во мне нуждаются, сжимает горло, и глаза предательски жжет.

Хочется прямо сейчас быть полезной, сделать для Ирины Петровны хоть что-то.

Я встаю и ковыляю к чулану, на сей раз с облегчением обнаруживаю торчащий из скважины огромного ржавого замка ключ, поворачиваю его и решительно ступаю в холодный сырой полумрак.

Нашариваю выключатель, и тусклая лампочка загорается под потолком.

Я старательно отбываю повинность — выгребаю из углов мусор и высохшие останки пауков и насекомых, закусив губу, упрямо тащу ведро и швабру, содрогаясь от омерзения, протираю пол. Я должна загладить вину за ночные прогулки с Сорокой.

Должна загладить вину за свое бездействие, холодность и никчемность.

За помыслы, с которыми ехала сюда…

Выбиваюсь из сил, медленно опускаюсь на колени, двигаю к себе пыльную стопу пожелтевших газет, хватаю несколько верхних и тут же роняю, уставившись на черно-белое фото под заголовком.

«Жестокое убийство в Озерках».

Взгляд мечется по странице и застревает на дате — 1 июля 2003 года.

Со старой фотографии широко и светло мне улыбается Сорока.

Ватное безвольное тело плавает в кипятке, и тут же по коже бьют тонкие струи ледяной воды, голова раскалывается, в ушах шумит.

— Влада, ты как? — С трудом разлепляю тяжелые веки и фокусируюсь на бледном лице Ирины Петровны. — Потерпи, я Володю за фельдшером отправила.

— Что случилось? — скрипит мой голос.

— Температура у тебя под сорок, деточка! Я тебя в чулане нашла. Болит что-нибудь?

Я закрываю глаза, и черные строчки статьи мелькают перед ними, рассыпаясь на полчища бессмысленных букв.

«В прошлую субботу, в заброшенном коллекторе, расположенном на территории АО «Вторчермет», был обнаружен труп молодого человека с многочисленными ножевыми ранениями и травмой головы. Погибший опознан, им оказался девятнадцатилетний студент колледжа С., пропавший неделей ранее. Подозреваемые задержаны, ведется следствие».

Озноб скручивает мышцы, из груди вырывается стон, мокрое полотенце ложится на лоб, я всхлипываю.

«…Я недавно был на его концерте…

…У меня нет телефона…

…Я никогда не видел тебя на крыше…

Иди, мне другой дорогой…»

Я не смогу найти Сороку в соцсетях.

Его там нет.

Он… давно умер?!

Тишина забивается в уши и нос, всасывается в кровь, вызывает оцепенение.

Зажившие раны ноют, но я не в силах прочувствовать боль, проснуться, открыть глаза — виной всему бледный фельдшер и мутное содержимое шприца, что он отправил в путешествие по моей вене.

Разум все еще пытается осознать то, чего не может быть, но вокруг уже оживает призрачная реальность прошедшей весны — маленькая комната, заставленная Стасиными сувенирами, пакеты с вещами, пропитанными запахом хлорки, эхо от захлопнувшейся за мамой двери, оборвавшаяся на полуслове истерика и мои бессильно сжатые кулаки.

Я только что перешагнула черту, наговорила маме ужасных вещей, настолько ужасных, что даже она не нашлась с ответом, разочарованно сжала губы, отвернулась и молча ушла.

После стольких лет я наконец отделалась от нее. И осталась одна.

Так мне и надо. Пусть она продолжает жить дальше, а я буду умирать.

Впервые за долгое время натягиваю не больничную одежду, а любимый спортивный костюм, заждавшийся меня в пыльном шкафу, медленно опускаюсь на пол и понимаю вдруг, что не могу плакать.

За окном завывает мартовская метель, на кухне гудит и кашляет древний холодильник, тени сгущаются, квартира погружается во мрак.

Загорается голубоватый экран телефона, я вздрагиваю, но заставляю себя прочитать сообщение, пришедшее словно из далекого прошлого.

«Привет, Влада. Ты не берешь трубку, и, в общем, я тебя понимаю. Я не буду говорить о произошедшем — не потому, что не хочу, а потому… что еще не время. Но ты останешься в курсе того, как я живу и чем дышу. Я ничего не жду, просто помни, что ты всегда можешь ответить».

За текстом следует вереница фото — припорошенная снегом брусчатка набережной и следы, оставленные грязными ботинками, тлеющая сигарета в длинных пальцах, бродячие городские коты на сломанных скамейках и черные птицы над серыми скатными крышами. Одиночество, тоска и любовь Паши ко всему, что окружает. Все как обычно. Все хорошо.

— Почему ты не забываешь обо мне, черт тебя подери. Почему ты не мучаешься? Что тебе нужно?!! — рычу я, задыхаясь и ненавидя себя за внезапную радость и облегчение, принесенное Пашиным сообщением.

Я не имею на это права.

— Пошел ты… — шепчу непослушными губами и отбрасываю телефон, словно он способен ударить током.

— Ты зачем поднялась? — восклицает Ирина Петровна, едва завидев меня, и роняет блестящую вилку в раковину. — Как ты? Как самочувствие?

Она выключает воду и пристально всматривается в мое лицо.

— Мне лучше! Намного лучше! — воодушевленно вру и, навалившись на трость, вхожу в кухню. — Что-то готовите? Давайте я помогу…

— Без тебя справлюсь! — Она морщится. — Ох, и напугала же ты нас… Влада, я видела, что ты собрала сумку. Но, может, повременишь пару дней с отъездом? Куда ты в таком состоянии…

Еще один быстрый настороженный взгляд пронзает меня, и давящая тревога возвращается шелестом истлевших газет.

Сорока…

Мой единственный друг Сорока, которого я обрела здесь, кто ты?

Отстраненный и одинокий, заново показавший мне краски жизни и рассказавший простую правду о смерти так, словно действительно принял ее…

Но этого не может быть!

Мне показалось, ведь так? На желтом выгоревшем фото был не он. Я перегрелась на солнышке, не принимала лекарства… да и той злополучной газеты в чулане сегодня, придя в себя после нескольких дней забытья, я не нашла.

Шумно вздыхаю, занимаю стул у окна и непослушной рукой прислоняю трость к подоконнику.

— Да, спасибо, что разгребла завалы в той жуткой комнате. Они там еще от прежних хозяев остались, а я продолжала ее захламлять. Но на неделе мы с Володей все же избавились от старья. Благодаря тебе! — Ирина Петровна ободряюще подмигивает, вытирает руки о кухонное полотенце и прищуривается: — Кстати… Сорока, Сорока… У меня твой вопрос все в голове вертелся, пока я не увидела старую статью. Я вспомнила! На нижнем порядке женщина жила, лет пятнадцать назад ее внука похоронили здесь, на местном кладбище. Мальчишку совсем. Вся деревня тогда пришла ее поддержать. Помню, как его мама проклинала виновников, клялась никогда не прощать, умоляла сына подняться, убивалась… А я в шоке стояла поодаль и удивлялась его необычной фамилии на табличке…

Летнее утро темнеет и плывет, тишина превращается в нестерпимый писк и заглушает голос Ирины Петровны, кровь отравляет тошнота.

Парень по фамилии Сорока, убитый пятнадцать лет назад в Озерках, нашел здесь свой последний приют. А у меня поехала крыша — должно быть, виной тому травма, депрессия и игнорирование назначений врача.

Воспаленный мозг сам придумал повод к отпущению грехов, и я с радостью воспользовалась моментом. А моего нового друга Сороки и того, что он пытался до меня донести, никогда не существовало…

Так зачем я все еще хожу по этой земле?