Потом ребята где-то раздобыли вино, поехали в Центр и поднялись на крышу.

Было ли сегодняшнее видение забытой частью моего сна про послание, или это сам Сорока подкинул мне его?

Соседи берут передышку — нежно постукивают молоточками, жужжат дрелью.

Раскрывается балконная дверь, и Ник вваливается в гостиную.

Рефлекторно вжимаюсь в подлокотник и взвиваюсь под его кипящим холодной яростью взглядом.

Диван со скрипом прогибается, Ник садится на его край, поворачивается ко мне, разглядывает, словно диковинную зверюгу, явно раздумывая, как со мной поступить.

Я ежусь. Внезапно до меня доходит, что парень слишком раздражен и обладает слишком внушительными габаритами. Ему ничего не стоит меня убить. Меня и искать-то никто не станет.

— Очнулась? — интересуется Ник, его бровь вопросительно изгибается, губы растягиваются и застывают в леденящем душу оскале. Я окончательно поддаюсь панике.

Я не знаю, насколько сильно закоротило его мозги после гибели Сороки. Я не знаю, на что он способен.

Тупая обреченность загнанного зайца придает сил.

— Да, очнулась, — пищу от ужаса и улыбаюсь. — Еще раз поздравляю тебя с днем рождения…

Ник взрывается — лицо багровеет, костяшки сжатых до хруста пальцев белеют. Он бьет кулаком по обшивке и выплевывает:

— Твою мать, да кто ты такая?

Подлокотник впивается в поясницу, отрезав путь к бегству, веко подрагивает от тика, в горле пересохло, но я продолжаю смотреть на сгорающего от гнева парня и притворяться, что не боюсь.

— Меня зовут Влада.

Он резко подается вперед и хватает меня за ворот блузки. Раздается треск рвущейся ткани, горячее дыхание обдает кожу, ледяные глаза буравят насквозь.

— Говори, почему ты выкрикнула именно это? Ты была там тогда?! — рычит друг Сороки.

Я готова снова грохнуться без чувств, но мысленно твержу одно и то же:

«Это же чертов Ник. Он не может навредить никому, кроме себя… Успокойся. Успокойся!»

Улыбаюсь еще шире и невинно хлопаю ресницами:

— Даже если бы я была свидетелем вашего общения с Сорокой, я бы не запомнила. Лол. В тот год мне было четыре.

Ник бледнеет, ослабляет хватку и с мучительной настороженностью сканирует меня.

— Откуда ты знаешь Сороку? — Я улавливаю в его голосе нотки отчаяния, с достоинством поправляю воротник и продолжаю, стараясь не выдать волнения:

— Ты видел мои шрамы, когда набивал тату. Я заработала их в аварии, в которой погибла моя сестра. Так вышло, что в той машине она оказалась из-за меня. В общем... — Я приступаю к самому главному. — Я собиралась покончить с этой дерьмовой жизнью, но Миха явился мне наяву и помешал.

— Ты что городишь, дура? — шипит Ник, выискивая во мне признаки помешательства.

Я смиренно соглашаюсь:

— Да, я дура. ЧМТ и месяц комы — что с меня взять? Но, Ник, я действительно говорила с ним так же, как общаюсь сейчас с тобой… Постарайся услышать. И я смогу тебя убедить!

Ник вальяжно откидывается на кожаную спинку, расслабляет плечи и, глядя на плафоны выключенной подсветки, ядовито усмехается:

— Какая-то ненормальная соплюха затирает дичь, и я должен поверить?

В голове гудит. Я всматриваюсь в его темный профиль на фоне сумерек, укутавших город, и пытаюсь отдышаться.

Он не выгнал меня взашей. Не ударил. Не послал.

Теперь все в моих руках!

Двигаюсь ближе и, отделяя паузами каждое слово, громко шепчу:

— Но ведь ты уже мне веришь. И сгораешь от любопытства. Если это не так, почему я здесь, а не валяюсь в отключке на улице?

Ник молчит. Нет ничего хуже неопределенности, а он не выдает никаких эмоций.

Мой апломб разом сдувается, я растерянно моргаю, от бессилия ковыряя заусенцы. Все-таки я еще недостаточно мудрая для душеспасительных разговоров со взрослыми дядями.

Но если он откажется продолжать диалог, я вцеплюсь в него железной хваткой — закачу истерику, буду кричать и драться. Я помогу Сороке, и Нику помогу тоже. Потому что мое собственное сердце разрывается от боли при виде того, кем он стал.

— Ну, давай. Попробуй. Убеди меня, — выдает Ник с насмешкой.

Я не вижу ни капли заинтересованности, но внезапно улавливаю в прозрачных глазах что-то похожее на надежду. Она помогает воспрянуть духом.

Бледные сполохи на стенах исчезают, солнце окончательно скрывается за соседним домом, комнату стремительно заполняет темнота.

Ник шарит по дивану, находит пульт, и яркий голубоватый свет загорается со всех сторон, заставляя меня на миг зажмуриться.

Тереблю край блузки и принимаюсь рассказывать:

— Он похоронен в трехстах километрах отсюда, на кладбище глухой деревни, на родине бабушки. Я собирала там фольклор в прошлом году, а в этом — решила там сдохнуть…

Ник теряет терпение, и я вскрикиваю:

— На нем светлая футболка и голубые джинсы. У него высветленная челка, синие глаза и обалденная улыбка. Он любит Летова и перед смертью успел побывать на его концерте. А еще он любит свою девушку Ксю.

Друг Сороки примораживает меня к месту быстрым взглядом — в нем растерянность, боль, вина, ненависть… Неверие, удивление и шок.

Он никогда не был заносчивым крутым мачо, каким пытается казаться. Он всегда был открытым и улыбчивым мальчишкой с чистой огромной душой. Я задела его за живое и могу окончательно сломить именно сейчас.

— Мы виделись почти каждый день — я бродила по полям и лугам, и он незаметно присоединялся к прогулкам. Он стал единственным, кто сумел разговорить меня. В то же время он рассказал многое и про себя, про свою жизнь… И смерть.

Ник продолжает пялиться в пустоту, но крепче сжимает кулаки на последнем слове. Любая его реакция радует меня.

— Знаешь, Ник. — Я перехожу на дружеский тон, которым обычно трепалась с Пашей и сестрой. — Сорока не переживал за себя, был доволен тем, что имел, и никогда не хватал звезд с неба. Но ты был его надеждой. Твой внутренний мир, твои идеи, твои знания позволяли ему отодвигать границы, летать высоко, мечтать о глобальном. Он говорил, что ты — запредельно крутой и умный чувак, он верил, что тебя ждет интересная жизнь. Что ты выберешься отсюда и положишь несправедливую реальность на лопатки. Он готов был защищать тебя до последнего. Бескорыстно. И еще… ему было стыдно за этот партак.

Я киваю на выцветшие иероглифы, начертанные на плече Ника, и горячие слезы ручьями устремляются по щекам. Стираю их ладонями, но они текут с новой силой.

— Если я вру, придумай своими супермозгами хоть одно объяснение, откуда я могу все это знать? Откуда я знаю, что он называл тебя ботаном? Что ты слушал «Нирвану», что рожден двадцать первого июня? И зачем вообще мне ворошить твое прошлое?!

Напряжение звенит натянутой струной, пульс грохочет в ушах, но тут происходит необъяснимое.

— Не знаю, — признает Ник, прищуривает покрасневшие глаза, достает из кармана носовой платок и бросает его мне. — Но я не могу во все это поверить. Ничего личного, я слишком крепко держусь за разум. Потому что если отпущу, мне придет конец.

Хватаюсь за платок, комкаю его, впадаю в ступор от внезапной откровенности парня, и хриплый голос вырывается из сведенных спазмом связок:

— Хорошо. Тогда просто выслушай.

— Валяй, — соглашается Ник, и я заливаюсь новыми, хорошими слезами.

— Я не сразу поняла, кто он. Общалась с ним на равных, как с живым. Даже чуть-чуть запала — это немудрено… Потом я много думала о том, почему Сорока возникал там. И нашла объяснение. Он понял, что я вижу его, и как мог просил о помощи. Ему паршиво, Ник. Ему очень паршиво.

Ник шумно вздыхает, пристально рассматривает металлические плафоны, и холодный свет, льющийся с потолка, подчеркивает острые скулы и темные тени, делая его похожим на гипсовую статую. Я замечаю, что у него дрожат пальцы. Он молча выдвигает ящик притаившейся за диваном тумбочки, достает початую бутылку с дорогим пойлом и прикладывается к ее горлышку.