— Никогда не забывай, кем ты была, когда была счастливой, — шепчу я вдогонку. — Никогда не забывай…

Раны не зудят и не тянут, тело заполняет ощущение полета. Неужели… я достучалась, и Ксю все же услышала меня?

Встаю, ковыляю в комнату и с грохотом раскрываю полированную тумбочку. Нахожу кольцо, притаившееся в ее недрах, и нанизываю на безымянный палец. Фокусирую камеру на нежном золотом блике, нажимаю на экран. Щелчок — и фото улетает к Паше.

Я согласна.

Я больше никогда не оттолкну любовь и не заставлю страдать живых и ушедших близких.

Маршрутка, подпрыгивая на ухабах, летит по трассе. Мимо проплывают поля и кусты, нестерпимо яркое солнце прожигает занавеску. Прикрываю глаза и дремлю, прижавшись щекой к теплой груди Паши, в ней спокойно и уютно бьется сердце. На фоне опущенных век мерцают красные сполохи, осознание содеянного жжет и опьяняет — полчаса назад мы были в ЗАГСе, и строгая тетенька, косясь на трость, мой лоб со сбившейся челкой и красавца, стоящего рядом, поджала губы и приняла заявление о наших серьезных намерениях. Прерывисто вздыхаю, тону в приятном запахе парфюма, устраиваюсь поудобнее, и Паша гладит мои волосы.

Я ждала ответа всю бессонную ночь — изводилась, мучилась, сгорала от догадок и подозрений, захлебывалась в волнах ужаса, но он молчал. Настойчивый стук, заставивший меня выпутаться из одеяла, раздался лишь под утро. Не глядя в глазок, я распахнула дверь и чуть не рухнула от облегчения — на пороге, буравя меня мрачным взглядом, стоял осунувшийся бледный Паша.

— Я получил твое сообщение… — Его медовые глаза оттаяли, он улыбнулся, и мир расцвел.

Я шагнула голыми ступнями на прохладный бетон площадки, встала на цыпочки и повисла на Паше. Задохнулась от головокружения, отключилась и снова ожила.

Спустя месяцы Паша вновь вошел в нашу комнату, долго стоял у стены, окончательно принимая, что Стаси здесь нет — больше никогда не раздастся звонкий смех, не упорхнут в окно бумажные самолеты.

Наверное, мне пришлось намного легче — в этой ветхой непригодной для проживания квартире сохранились вещи сестры, осколки воспоминаний о ней то и дело собирались воедино, и ощущение присутствия становилось почти явным. А у Паши не было ничего, кроме удушающего, убивающего все живое одиночества.

Он обернулся к зеркалу, исписанному цитатами из песен, и выдал кривую ухмылку:

— А помнишь, как хозяйка хваталась за сердце? Орала из-за этого убитого трельяжа — «бесценной семейной реликвии». Тогда соседки напели ей, что вы водите сюда мужиков. И тут состоялся мой триумфальный выход из ванной в одном полотенце!

— Да уж! Из-за тебя мы были на волоске от выселения и вольной участи бомжей! Зато теперь эта чудесная женщина позволяет мне не платить за хату.

— Мы будем платить! Я устроился на нормальную работу, — заверил Паша и подмигнул: — Ищи паспорт. Заявление само себя не подаст.

Маршрутка снова подпрыгивает на ухабе и ускоряется, и я выныриваю из дремы. Отлипаю от Паши, устраиваюсь на сиденье, продираю глаза и узнаю местность — когда-то ради острых ощущений мы совершали сюда частые вылазки.

Ну а сейчас мы здесь потому, что на выходе из Дворца бракосочетания Паша преградил мне путь и, спрятав руки в карманы джинсов, выдохнул:

— Влада, давай кое-куда съездим?

Я пыталась отшутиться, но от его игривого настроения не осталось и следа — в чертах проступила предельная собранность и жесткость.

— Куда? — пропищала я, и тут же холодком под ребра прокралось предчувствие. Городское кладбище…

— Мы должны рассказать новость Самолетику. Нужно это сделать, Влада.

Прислоняюсь лбом к пыльному стеклу. Паша прав: мне действительно нужно найти в себе силы и навестить ее. Человека, который был рядом еще до рождения и свои последние секунды провел, вцепившись в мою руку.

Стася не боялась смерти, заигрывала с ней — сидела на подоконнике и болтала ногами на высоте нескольких метров, гуляла по краю нашей крыши, много рассуждала и выдавала взаимоисключающие суждения — считала себя атеисткой, но верила в загробный мир. Она была убеждена, что нам предстоит яркая, веселая, долгая жизнь, и на склоне лет мы будем вязать носки, обзывать друг друга «старыми кошелками» и ожесточенно сражаться на клюшках.

Восемь месяцев прошло без нее. Восемь месяцев пустоты, ежедневного вязкого, беспробудного лютого кошмара.

— Наша остановка. — Легонько трогает меня Паша, и я с готовностью нашариваю верную рукоятку. Он встает, вешает рюкзак на широкое плечо и, убедившись, что я нашла опору, направляется к выходу.

Путаясь в собственных кедах, прыгаю на асфальт, догоняю Пашу, и трость оставляет едва заметные вмятины в пыли разбитой дорожки.

Пахнет сыростью, хвоей и мхом, тени ветвей рисуют причудливые узоры, тысячи ушедших людей взирают на нас с фотографий и гравюр.

Вскоре старые кварталы заканчиваются, перед нами расстилается залитое солнцем поле новых секторов с многочисленными холмиками и пятнами траурных венков.

Мне предстоит убедиться в простой истине — новое пристанище Стаси теперь здесь, увидеть его воочию, и ужас парализует переломанное тело.

Она мертва. Ее больше нет.

Но безмятежная улыбка Сороки всплывает из недалекого прошлого и вселяет уверенность — где бы Стася ни находилась сейчас, наша связь никогда не прервется…

Борясь с рыданиями, ковыляю следом за Пашей между оградами, прохожу в раскрытую калитку, замираю и пару минут не решаюсь поднять голову.

У резиновой подошвы суетится желтый жучок с клеточками на панцире, к трости прилипли комья грязи, из почвы лезет диковинная травинка. Но на пятачке, отгороженном коваными витыми прутьями, чисто и прибрано — черная земля взрыхлена, украшена ворохами искусственных цветов. На косой перекладине золотом сияет табличка.

«Анастасия», — я застреваю на странном сочетании букв. Это имя никогда не подходило ей.

В детском саду меня притесняли из-за мальчишеского имени, и сестра категорически отказалась быть Настей — проявила невиданное упрямство, и даже мать сдалась.

Стася лукаво поглядывает на меня с огромной фотографии, готовясь отпустить остроумную, но до жути обидную шутку.

— Привет, Самолетик! — Паша наклоняется, избавляет холмик от проклюнувшегося сорняка, выпрямляется и мучительно всматривается в ее лицо. — Глянь, кого я привел. Я же обещал: мы обязательно помиримся. Кстати, спасибо, что замолвила за меня словечко… там.

— Привет… — шепчу и выдвигаюсь вперед. Раскаленный воздух колышется и расходится волнами, подкатывает дурнота. Я пришла сказать Стасе, что не буду скорбеть и попробую стать счастливой, но голос подводит, а губы немеют. Я реву…

Узнаю хорошие слезы — давлюсь ими, слабею, роняю трость и опускаюсь на колени.

Паша скользит по мне быстрым взглядом, на миг прищуривается, но не бросается на помощь — он знает, что я не нуждаюсь в жалости.

Вместо этого парень усмехается и тихо продолжает:

— Твоя программа-минимум выполнена. И перевыполнена. Такое дело, Стаська. Мы решили пожениться.

Я кошусь на портрет сестры и могу поклясться — лукавое выражение на нем меняется на счастливое. Это иллюзия, такое случается, когда очень нужно себя обмануть. Но именно сейчас я уверена, что Стася радуется, слышит, видит и чувствует нас. Так же как чувствует настроение близких Сорока.

— Расписываемся через месяц, — гнусавлю я, утирая сопли рукавом. — Сама посуди: кому я нужна? А Паша, он же… наше все. Мое все. — Стиснув зубы, встаю, отряхиваю колени и клянусь: — Я больше не буду косячить, систер… Постараюсь распорядиться жизнью правильно. Впереди миллионы дорог, и мы выберем верную. Обязательно выберем верную…

Мы еще долго стоим, мысленно рассказывая Стасе о самом сокровенном, задаемся вопросами, прячем покрасневшие глаза, молча прощаемся и уходим. Город мертвых провожает нас пристальными взглядами, выпускает за ворота, остается позади.