Пьяный влюбленный Сорока и его друг Ник — беззаботный и счастливый всем несчастьям назло.

И я знаю, кем он был для Сороки.

Его улыбка обезоруживала, стирала границы, ломала к чертям все барьеры. Этот мальчишка нуждался в защите, но излучал невероятный свет. Он был генератором ненормальных идей, и захолустье, именуемом Озерками, благодаря его неуемной энергии превращалось для нерушимого братства из двух человек в Вудсток, Британию 70-х, Сиэтл 90-х.

Ник придавал смысл непростой жизни Сороки.

А теперь не видит смысла в своей.

Неловкое движение — и тарелка с завтраком летит на обшарпанный пол. Чертыхаюсь, поднимаюсь со стула и смиренно направляюсь за веником.

Отрывки чужих воспоминаний мельтешат, пульс грохочет в ушах.

Где-то там, между явью и снами, оставшийся навечно молодым Сорока ищет покоя и ждет…

И я неизбывно, мучительно и безответно скучаю по нему — по словам и взглядам, по ночным разговорам, по хорошим слезам, по его молчаливому присутствию рядом.

Черно-белая сорока саднит под тонкой тканью пижамы, от вопросов и гипотез трещит голова, но я не нахожу верного направления. В четверг я снова встречусь с Ником, я знаю теперь, что он был другим, но разве он нынешний позволит посторонней девчонке расковырять свои раны?

Выбрасываю осколки и остатки пищи в мешок, ополаскиваю пиалу под шипящей студеной струей, воскрешаю детали ночного видения, но уже не помню чего-то существенного и важного.

Тревога, сплоченность, юность, мечта…

Переживания Сороки удивительно схожи с моими собственными, теми, что раскрашивали будни нашей троицы в прошлом — тогда казалось, что впереди нас ждет долгая счастливая жизнь, но Стасе не суждено было ее прожить.

Благодаря новому другу я приняла утрату и учусь мириться с ней.

А Ник, он…

Телефон вновь жужжит, испытывает на прочность мою выдержку, и я проигрываю.

Нахожу его, нажимаю на экран, и из прилетевшего конвертика выпадает фото — синее небо, резная листва вязов, вереницы парящих на нитках треугольных флажков…

На миг теряю контроль, глупая слеза катится по щеке — мне никогда не забыть этот вид с обвитой плющом парковой скамейки. В обжигающем душном лете на ней мы с Пашей целовались — долго и нежно, так, что болели мышцы и горели губы, а после бесцельно бродили по лабиринтам улиц. Мы не хотели тогда думать, что сказка когда-нибудь закончится.

И не было грязи в наших побегах с пар и страсти в пустых помещениях учебных корпусов — азарт подгонял, чувства резали больнее бритвы. Мы тонули, вязли и умирали друг в друге, и такой живой, как тогда с ним, я не была больше никогда.

Быстро вытираю лицо рукавом пижамы и сворачиваю картинку.

Покидаю залитую солнцем кухню, в потемках щелкаю выключателем, раздеваюсь, с трудом забираюсь в ванну и задвигаю мутную шторку в разводах известковых отложений.

…Мы спонтанно срывались и пропадали, а ничего не подозревающая Стася стояла на крыльце и ждала, ждала, ждала…

Вздыхаю через спазм, до упора выкручиваю кран с синим ободком, и тысячи ледяных игл впиваются в кожу. Переломы ломят, ожоги горят, но я терплю, и тело перестает чувствовать, а в мозгах воцаряется пустота.

Зубы отбивают дробь, я ступаю на скользкий кафель, провожу по забрызганному зеркалу полотенцем и долго разглядываю разноцветные пряди — они слиплись на лбу, обнажив ужасный шрам.

Уродина…

Сжимаю бессильные кулаки.

То, что было, не повторится ни при каких условиях. Мой друг Паша уже никогда не станет мне другом или любимым. И отправлять ему фото заката с холма было большой ошибкой.

Весь день я пытаюсь соединить в цепочку образы из реальности Сороки, его слова, собственные ассоциации, но не нахожу ответа. Я топчусь где-то рядом, брожу вокруг да около, но продолжаю тупить — бесцельно наблюдаю за разморенными зноем прохожими, причудливыми ватными облаками, домом, загородившим вид на ТЭЦ.

Его кирпичные стены вырастают из земли и возвышаются над ясенями уродливым монстром.

…Рука, ключ, борозды на кладке…

— Если не веришь, сходи к лифтовой шахте третьего подъезда, когда будешь там снова. Я послание ключом нафигачил. — Алые сполохи отражаются в безмятежной синеве взгляда, время остановилось, природа ждет наступления ночи, а Сорока делится откровениями: — Просто хочется еще многое сказать! Может, мои слова пригодятся кому-нибудь. Кто знает?

Я вздрагиваю от нового озарения.

Крыша! Лифтовая шахта. Третий подъезд. А вдруг послание Сороки сохранилось?

Возможно, оно укажет на причину, по которой Сорока остается здесь, и я смогу ему помочь?

Шарахаюсь по квартире, натягиваю вчерашние шмотки, рассовываю по карманам телефон и мелочь, в спешке нашариваю трость…

И немею от мгновенного разочарования — я слишком быстро забыла о том, кем являюсь сейчас.

Ведь для того чтобы открыть обитый металлом люк и проникнуть наверх, нужно, цепляясь за перекладины и отталкиваясь от них, взобраться по лесенке.

И мне ни за что не преодолеть ее на своих убитых конечностях.

— Вот черт!

Ищу варианты, листаю список контактов — ребята из нашей прежней тусовки не звонили и не писали мне много месяцев: никто не хотел связываться с ненормальной сестрой Стаси. А те левые люди из прокуренных вписок, где я провела всю осень, вряд ли вообще помнят меня.

Но пластиковый корпус разражается вибрацией во влажной ладони, из конвертика сообщения вылетает очередная фотография — мелочь, смятые купюры на дне черной шляпы и парковая брусчатка под ней.

Паша сейчас там — как и прежде, играет для отдыхающих вальсы на аккордеоне. Он точно сможет помочь — подаст руку и вытащит меня на эту гребаную крышу. Больше мне от него не нужно ничего.

Вываливаюсь в прохладный сырой подъезд и хлопаю дверью. От волнения мутит и колотит, но ради достижения цели я готова еще раз смело взглянуть Паше в лицо и выдержать все, что он нагородит.

В старом парке многолюдно и шумно — смех детей сливается с воплями взрослых, катающихся на аттракционах, криками ласточек, разрезающих небеса, и музыкой, льющейся из запрятанных в листве громкоговорителей.

Я была здесь в день бегства в глухую деревню. Тогда же я в последний раз общалась с мамой… Кафе, где она трудится поваром, находится неподалеку, но я пока не готова к расспросам с пристрастием.

Поудобнее перехватываю трость и ускоряю шаг. Мне предстоит другая — вынужденная встреча, а все помыслы направлены на поиск письма из прошлого.

Дорожка разделяется на три узкие тропы, в просвете между кустарниками виднеется декоративный мостик над лужей и выложенная брусчаткой смотровая площадка с беседкой, обвитой плющом.

Ноги подкашиваются, мозг подыскивает массу поводов к бегству, но я приказываю себе держаться.

Мне нужна только услуга.

«Я не отниму у тебя много времени. Всего лишь улыбнись злобным бабушкам у подъезда, очаруй их и помоги мне попасть на крышу — ты проделывал это тысячи раз…» — репетирую речь, с которой подвалю к Паше, и рукоятка трости скользит в липкой ладони.

Я до последнего надеюсь, что Паши нет на излюбленном месте, но он там…

Словно влетев в невидимую стену, останавливаюсь и поспешно отступаю в тень раскидистого вяза.

Из своего укрытия я наблюдаю, как высокий парень в гриме мима развлекает публику — пальцы в белых перчатках порхают над клавишами и кнопками аккордеона, улыбка намертво прилипла к выбеленному лицу, над площадкой разливаются щемящие душу произведения классиков, фривольные мотивчики и современные мировые хиты.

Мелочь падает на дно шляпы, парень кивает, но не прерывает мелодии.

Воспоминания раздирают меня на части.

Я помню, как мы с сестрой впервые водружали на модную стрижку этого парня фетровый котелок — краденый реквизит колледжа, завязывали на шее платок и ржали как кони, мешая соседям спать.