Елена бросилась к тете Наташе — дальней родственнице. Там она и нашла мать. Увидев встревоженное лицо дочери, мама улыбнулась:

— Ну вот! Что это ты так разволновалась? Этого следовало ожидать. Нам с Наташей тут очень хорошо. И к Наташе не станут вселять чужого человека...

Елена наконец смогла перевести дыхание и села.

— Чаю выпьешь? — спросила тетя Наташа сочувственно.

— Нет, не успеваю, — отозвалась Елена, — на занятия опаздываю. Пока доберусь, как раз лекция начнется.

— Тогда возьми просто хлеба.

— Ну что вы! — начала отказываться девушка, хотя почувствовала сразу, как свело желудок. Есть хотелось сильно. Может, лучше было бы выпить кипятку?

— Не отказывайся! — попросила мать. — Нам принес Витольд. Им выдали паек, вот он и поделился с нами. А мы с Наташей теперь не такие едоки, как бывало.

Елена видела, что мать не играет, не пытается бодриться. Она и в самом деле очень спокойно относилась ко всем превратностям судьбы. И не собиралась горевать от того, что лишилась собственного дома, привычной обстановки, удобств. Материальные блага никогда не занимали в ее жизни основное место...

Но все же что-то надломилось в ее душе из-за потери одного за другим близких людей. Одни уехали за границу, другие погибли в Гражданскую войну, третьи вдруг начали бесследно исчезать. Болезнь одолела ее в одночасье, когда сослали ближайшего друга семьи — Витольда. Мария Семеновна всерьез стала беспокоиться о том, что ее прошлое может сказаться на судьбе дочери, которой удалось вписаться в новую жизнь. Она сгорела как свеча, за несколько недель. И ничего нельзя было сделать. Жизнь покидала ее, как тепло покидает дом, оставленный людьми.

Елена сидела возле мамы, грела руки, дышала на них, но та начинала беспокоиться, что дочь пропускает занятия, убеждала, что у нее нет ничего серьезного, что это легкая простуда, которая скоро пройдет. Елена ненадолго успокаивалась, уходила, а когда возвращалась — вновь пугалась: лицо матери становилось все более отрешенным. Мария Семеновна позволила смерти одолеть себя, только чтобы уберечь дочь. Но этот залог судьбе показался маленьким.

Второй раз Елене снова довелось увидеть дверь своей комнаты опечатанной, когда она поселилась в коммунальной квартире вместе с Германом. Почти каждую минуту своей семейной жизни — счастливой, несмотря на то что первый ребенок умер вскоре после рождения, — она ощущала недолговечность их счастья. Слишком полным и всеобъемлющим оно было.

Неизвестно, что подсказывало ей, но Елена знала: скоро этому счастью наступит конец. Опасность таилась где-то рядом. Иной раз Герман улавливал что-то такое в глубине ее глаз, приподнимал брови, как бы вопрошая: что? Но Елена тотчас безмятежно улыбалась в ответ: ничего! Все хорошо. А сердце томительно ныло. И вот как странно: именно в ту ночь, когда арестовали Германа, она не почувствовала, что грянул гром. Напротив, она была оживленной и веселой. Шла монтировка, первая репетиция актеров в декорациях, — и все это затянулось допоздна. Выходить на улицу и добираться пешком до дома было еще опасно — грабители продолжали бесчинствовать. После репетиции заварили чай и пили его из железных кружек, устроившись вокруг буржуйки в актерской уборной. Комнатка, обклеенная афишами, быстро согрелась. Им стало тепло и уютно. Сначала они обсуждали пьесу, а потом взялись читать «Двенадцать» Блока... И так встретили рассвет.

Еще издали, при виде дома, Елена почувствовала, как у нее вдруг ни с того ни с сего забилось сердце. Она ускорила шаги. И почти бегом взбежала по лестнице, прошла по длинному коридору коммунальной квартиры, остановилась возле двери, ведущей в их комнату, и увидела печать.

Соседская дверь приоткрылась, оттуда выглянула взлохмаченная голова старушки. Несмотря на внешность злой ведьмы, та была добрейшим существом. Приложив палец к губам, старушка на цыпочках пошла ей навстречу. Почему-то эта фигура, крадущаяся по коридору, оказалась для Елены самым сильным потрясением. После того кошмарного утра она больше не переживала ни страха, ни отчаяния. Кажется, все имеющиеся в душе запасы были растрачены тогда.

В мрачном, холодном здании, где толпились такие же растерянные и неуверенные люди, один чиновник, сжалившись над ее молодостью, посоветовал:

— Уезжай-ка ты из города поскорее куда-нибудь подальше, пока и тебя не посадили.

«За что?» — не могла понять Елена.

Но совет, конечно, был правильный. И быть может, последуй она ему сразу, Елена смогла бы выбрать и более удобное для жизни место. Но она не умела и не имела сил выгадывать, искать, как ей лучше устроиться в ту минуту, когда любимый человек, быть может, нуждается в ее помощи. За Германом не могло быть никакой вины. Его посадили по ошибке — в этом она не сомневалась. Только надо было объяснить — всем, каждому, что случилась недоразумение.

Этим она и занималась, простаивая сутки напролет в бесконечных очередях, заговаривая с кем только можно, стучась то в одну, то в другую дверь... И достучалась. Ее не посадили лишь потому, что они с Германом так и не удосужились зарегистрироваться. Ее просто сослали. С дочкой, родившейся семимесячной... Она ее выходила, чтобы снова потерять. Счастье, что осталась внучка.

...В столовой Елена Васильевна замедлила шаг — скатерть... Их скатерть из плотной драпировочной ткани. Откуда? Как она могла сохраниться? Нет, конечно, это не та. Но как... как похоже. Сердце ее снова забилось. Кресло у окна. В том самом месте, откуда она любила смотреть в сад по вечерам в непогоду.

Будь она более сентиментальной, она бы, наверное, заплакала. Но вскрикивать, как это делала героиня «Вишневого сада» Чехова: «Шкафик мой родной! Столик мой!» — было не в ее духе. Единственное, над чем она была не властна, так это над частотой ударов сердца.

Но в галерее оно, как ни странно, успокоилось. Елена Васильевна неторопливо прошла, рассматривая картины так, как если бы шла по музею. И в следующем помещении — в мастерской — лицо ее обрело присущее ему выражение покоя.

Елена Васильевна гуляла в саду, когда Екатерина Игоревна позвала ее к телефону.

Она знала, что звонить может только соседка Нина — узнать, как подруга чувствует себя после долгого переезда, не утомилась ли. Но услышала она нечто, что ошеломило ее...

Повернувшись к вошедшей с Максимом внучке, Елена Васильевна проговорила своим ровным, спокойным голосом:

— Здравствуй, Ланочка. Не ожидала, что мы так скоро свидимся? Это Максим убедил меня поехать с ним. — Она обвела рукой особняк. — И я даже не знаю теперь, правильно ли я поступила.

Светлана открыла было рот, чтобы возразить, но бабушка подняла ладонь, не давая ей договорить:

— Дело в том, что несколько минут назад позвонила Нина. Сказала, что в нашей квартире случился пожар. Соседи почувствовали дым и вызвали пожарных, но было уже слишком поздно. Хорошо, что никто не пострадал.

Светлана медленно опустилась на стоявший рядом диван:

— Какое счастье, что Максим увез тебя. Ты ведь могла...

Сергей обошел сад и уже собирался возвращаться в дом, когда увидел, что к ограде подходит охранник, дежуривший на соседней стройке. Сергей не знал, что его сменщики точно так же иногда встречают этого мрачноватого типа — Костя успел примелькаться за это время. И сам приглядывался ко всем. Но выделил этого — самого молодого. Обычно Костя появлялся вечером, когда Сергей делал первый обход, а потом в конце его смены. Косте не требовалось много сил и времени на то, чтобы создать видимость работы. И постепенно его фигура стала привычной и... не вызывала опасения. Он был такой же, как они — охранял другой объект. И обязанности их были схожими.

...Сергей через решетку видел, как охранник со стройки остановился прикурить. Несколько раз он чиркнул зажигалкой, но слабый огонек не держался — наверное, кончился газ или стерся кремень.