Тем не менее Мак-Грегор все еще не отвечал. Вдруг он указал на дорогу, которая вела к парку. На боковой улице показался отряд людей, мерными шагами направлявшихся к тому месту, где стояли Мак-Грегор и Дэвид Ормсби. Когда они прошли под ярким уличным фонарем, раскачивающимся от ветра, Дэвиду Ормсби показалось, что на лицах марширующих он прочел насмешку. В нем на мгновение закипела злоба, вскоре сменившаяся, однако, его обычным ровным настроением. Возможно, что виной этому была ритмичная поступь маршировавших.

Отряд, бойко отбивая шаг, завернул за угол и исчез под мостом надземной железной дороги.

Дэвид Ормсби повернулся и ушел, оставив Мак-Грегора под деревом. Этот разговор, который так неожиданно оборвался с появлением отряда «Марширующего Труда», встревожил его и сбил с толку.

«У них есть молодость и горячая надежда юности. А что, если его план будет иметь успех?» — подумал он, садясь в трамвай.

Дэвид Ормсби сел в вагоне у окна и стал глядеть на длинные ряды домов по обеим сторонам улицы. Он снова вспомнил свою юность и вечера в родной деревушке, когда он со сверстниками распевал песни в лунные летние ночи.

На пустыре, мимо которого проезжал трамвай, он опять увидел марширующий отряд, быстро выполнявший команду молодого человека, который стоял на тротуаре с палкой в руках.

Седой фабрикант опустил голову. Невольно он подумал о дочери:

— Будь я на месте Маргарет, я бы не отпустил его. Я согласился бы отдать что угодно, но не позволил бы такому человеку покинуть меня, — пробормотал он.

Глава IV

Движение «Сумасшествие Марширующего Труда», как многие его сейчас именуют, вызывает к себе двоякое отношение. С одной стороны, вспоминаешь о нем как о чем-то невыразимо великом и вдохновенном. Мы все проходим сквозь строй жизни, ничем не отличаясь от пойманных и запрятанных в клетку зверьков. Мы любим, женимся, рожаем детей, переживаем мгновения безмолвной, слепой страсти. Вдруг с нами происходит что-то непостижимое, в нас совершается какой-то внутренний перелом. Молодость уходит. Мы становимся хитрыми, осторожными, нас поглощают мелочи. Жизнь, искусство, бурные увлечения, мечты — все остается позади.

При волшебном свете луны житель пригорода пропалывает грядки в своем огородике; он озабочен тем, что в прачечной испортили один из его воротничков. Тут же он вспоминает, что с завтрашнего дня будет пущен лишний дачный поезд, и тогда вечер начинает казаться ему прекрасным: он сможет проводить по утрам десять лишних минут в своем огородике. Такой пригородный житель, полностью погруженный в мысли о капусте и редиске, весьма типичен для всего человечества.

Мы целиком поглощены своими буднями, но вдруг нас охватывает чувство, аналогичное тому, что родилось в нас, когда началось движение, известное под названием «Марширующий Труд». В одно мгновение мы становимся частью движущейся массы. Нас снова обуревает странная экзальтация, которая исходила от Мак-Грегора. Мы мысленно видим, мы чувствуем, как земля дрожит под ногами «Марширующего Труда». Мы напрягаем свой мозг и стараемся проникнуть в душевные переживания вождя в течение того года, когда рабочие стали понимать его великий замысел и видеть себя такими, какими их представлял себе Мак-Грегор, то есть собранными в дружную массу и марширующими сомкнутыми рядами по лицу земли. Мой собственный ум, неумело пытаясь следовать за умом более цельным и мощным, будто бредет вслепую.

Я вспоминаю слова одного писателя: «Люди сами создают себе божков». И мне ясно, что на мою долю выпало видеть рождение одного из них, ибо в то время Мак-Грегор был богом. Задуманное им дело до сих пор еще сохранилось в памяти людей. Этот человек оставил по себе след на много веков, и нет сомнения, что он найдет последователей.

Только на прошлой неделе я встретился с одним знакомым; этот человек был официантом в клубе, и ему страшно хотелось поговорить со мной, задержавшись возле ящика с сигарами в пустой бильярдной. Так вот, этот человек отвернулся, чтобы скрыть слезы, выступившие на его глазах при одном лишь упоминании о «Марширующем Труде».

Приходит новое состояние души. Возможно, более зрелое. Я иду к себе в контору и вижу, как на самой обычной дороге прыгают воробьи. Трепеща, слетают маленькие крылатые семена кленов. Мимо едет тележка бакалейщика, запряженная тощей лошадью; ею правит мальчик. По пути я обгоняю пару работяг, которые еле бредут. Они напоминают мне о тех, других рабочих, и я говорю себе, что люди, наверное, всегда так и брели, что никогда они не чеканили шаг, вливаясь в ритм всемирного марша.

«Ты просто был опьянен юностью и каким-то всеобщим безумием», — говорит мне мое трезвое «я», когда я в который раз пытаюсь во всем разобраться.

Чикаго по-прежнему стоит на месте, Чикаго верен себе, — и после Мак-Грегора, и после «Марширующего Труда». Поезда надземной железной дороги по-прежнему с грохотом проносятся над нами. Трамваи трезвонят. Толпы народа выливаются из пригородных поездов. Жизнь идет своим ходом. Деловые люди сидят в конторах, пыхтят дорогими сигарами и говорят, что ничего хорошего не могло выйти из этого движения, что оно было обречено на гибель, что это был лишь дикий взрыв бунтарства со стороны рабочих.

Какое извращение истины! Квинтэссенцией «Марширующего Труда» был порядок. Это и есть то, чего мир до сих пор не мог понять. Люди еще не усвоили себе мысли, что необходимо понять стремление к порядку, глубоко запечатлеть его в своих душах, прежде чем браться за что-либо другое. Мы охвачены безумием индивидуального проявления своего «я». Каждый из нас рад выскочить немного вперед и прервать великое безмолвие визгливым детским лепетом. Мы не понимаем, что из груди всех нас, если бы мы шагали плечом к плечу, нога в ногу, раздался бы великий голос, который заставил бы задрожать моря и земли.

Мак-Грегор это знал. Его разум не был отравлен мелочами. Задумав свою великую мысль, он поверил в возможность ее осуществления и сделал ради этого все, что было в его силах.

Этот человек обладал всем, что необходимо вождю. Я видел, как он выступал перед публикой, как раскачивалось его могучее тело, как он жестикулировал огромными кулаками, а его резкий, упрямый, настойчивый голос, как грохот барабана, проникал в души людей, теснившихся в душных залах.

Я помню, журналисты писали про Мак-Грегора, что он продукт многих веков. Не знаю. Большой город запылал огнем этого человека в минуту, когда он произнес свою обличительную речь и заставил содержательницу притона сказать всю правду. Он стоял в зале суда, этот грубый, неотесанный, неопытный, рыжеволосый сын шахтера, смело глядя на озлобленных судей и протестующих юристов, и кричал о пороках города и о гнусной трусости людей, которая позволяет пороку целиком захватить их. Его речь была вторым «J'accuse»[46] из уст нового Золя[47].

Очевидцы рассказывали мне, что, когда он кончил, в зале суда не оставалось никого, кто осмелился бы считать себя непричастным к пороку. Под влиянием его речи внезапно открылась какая-то клетка в мозгу людей, и в последовавшую затем минуту просветления они вдруг увидели, во что превратились сами и во что превратили всю свою жизнь.

Люди узрели в Мак-Грегоре новую силу, с которой придется считаться. Еще до окончания процесса один из репортеров, придя в контору газеты и перебегая от одного собрата к другому, кричал:

— Помните, этот рыжий юрист с Ван Бюрен-стрит навлечет бедствия на весь мир. Взгляните на Первый район, и вы увидите результаты нового движения.

Мак-Грегор нисколько не интересовался, однако, Первым районом. Его занимало другое. По выходе из зала суда он отправился в поле маршировать с рабочими. Он долго и терпеливо работал и выжидал. По вечерам он занимался своими делами на Ван Бюрен-стрит. В той же комнате по-прежнему работал Генри Гонт; он все так же собирал дань для своей шайки, а по вечерам благопристойно возвращался домой — странная победа ничтожества, которому удалось избежать изобличений Мак-Грегора в тот день, когда столько имен были преданы огласке, — имен людей, которые были не более чем торгашами, братьями порока, но могли бы завладеть всем городом.