Что будет, если я вдруг встречу здесь кого-нибудь из железнодорожников, с которыми меня вчера познакомили Хаскл и Йонтл? Не все же они машинисты, кочегары, проводники, контролеры — люди, у которых дни часто превращаются в ночи, а ночи превращаются в дни, как у Йонтла и Хаскла, — оба, наверно, где-то в дороге. А может быть, железнодорожники, которых я ожидаю сейчас, давно уже здесь, я их просто не узнаю, потому что сюда, вероятно, пришли они без форменных фуражек и френчей и ничем не отличаются от остального народа. Но Зишу я бы сразу узнал, и он узнал бы меня. Где же он? Скоро шесть, а встретиться мы условились в пять.

Так или иначе, мне придется оправдаться перед Абрамом. Не лучше ли сделать это сейчас? Боюсь, что после такого признания Абрам меня тут же оставит, а без него, без его бесконечных рассказов садик потеряет для меня весь свой интерес. Кроме всего прочего, Абрам Пекер так увлекся своими рифмами, которыми всех развлекает, что все равно не стал бы меня слушать. Даже о днях войны, суровых и грозных, о том, что с ним происходило, когда он стал партизаном, Пекер рассказывает стихами. Это вошло, наверное, у него в привычку. А может быть, на него нашло сегодня вдохновение. Не каждый день встречается ему человек, который готов выслушать его рифмованные строки. Пекер неисчерпаем. У него хватит рассказов на тысячи таких встреч. Трудно человеку столько в себе нести. Надо же высказаться.

Сейчас у него пошла серия рассказов о партизанах, о людях, спасенных от смерти. Он рассказывает о них в присутствии людей, сидящих с нами на скамейке. Иначе трудно было бы поверить в то, что подобные чудеса действительно совершались, хотя подобное бывало чуть ли не в каждом местечке. Правда, в других местах спасались один, два, три еврея, а здесь, в Казатине, чудом спаслись многие. Для того чтобы спасти одного человека, нередко рисковали жизнью несколько русских и украинских семей. Так спрашивается: сколько же русских, украинцев рисковали жизнью, чтоб в Казатине, в день, когда пришли сюда наши, вновь слышалась еврейская речь?

— Тихо! Шат! — прервав вдруг свой рассказ, крикнул нараспев, по-канторски, Абрам Пекер. — Зятек Ицик Пидметик пришел дать своему хозяину, тестю Моисею Эрдману, мат!

Таким приветствием Абрам Пекер встретил вышедшую из боковой аллеи пару: впереди твердым, решительным шагом шел Мойше Эрдман, молодой человек, здоровяк, кровь с молоком, которого Абрам назвал двойной кличкой «хозяин» и «тесть». За ним мелкими шагами семенил «зятек» Ицик Пидметик, малорослый седой человечек с шелковым мешочком в руке, в котором лежало домино. Не рассказал бы Пекер о содержимом мешочка, можно было подумать, что там тфилин[16].

Ицик не спеша развязал свой мешочек, высыпал оттуда на стол черные с белыми крапинками кости, пересчитал их, перемешал и, положив на них руки, вопросительно посмотрел на присутствующих, что означало: «Ну, с кем мы сегодня сразимся?»

Присматриваясь к тому, как после каждой партии противники Моисея и Ицика выбывают из игры, можно было подумать, что никто их здесь не одолел. Обычно ведется так: проигравшие выходят из игры и их заменяют другие. Оказывается, Моисей и Ицик, которых прозвали «тесть» и «зять», никому не уступали места. Они хозяева домино, они и должны распоряжаться.

Не прошло и четверти часа, как столик, где шла игра, тесно обступили болельщики и начали со стороны подсказывать сражающимся в домино, как сделать ход.

Кто выигрывает, а кто проигрывает, можно было сразу узнать по тому, каким «угощением» потчевали друг друга «зятек» и «тесть». Были здесь и такие болельщики, которые помогали подливать масла в огонь, напоминали Моисею и Ицику об ошибках, допущенных ими в игре неделю и две назад.

Однако, едва возникала опасность, что между «зятем» и «тестем» пробежит черная кошка, возникнет ссора и они перестанут разговаривать, как в дело вступал Абрам Пекер и начинал так искусно блеять и мычать, что все в садике оглядывались, не забрела ли сюда коза или телка. Даже Моисей Эрдман, которого Пекер дразнил мычанием, оглядывался, притворяясь, будто ищет по соседству теленка. И этой своей наигранной туповатостыо Моисей выбивал из рук Абрама козыри, которые тот пустил бы, конечно, в ход, если бы заметил, что Моисей сердится на него.

По ходу дела Абрам объясняет мне, почему тридцатилетнего Моисея Эрдмана, агента «Заготскота», прозвали здесь «хозяин» и «тесть», а бывшего гробовщика, семидесятилетнего Ицика Пидметика, «зять». Моисей ведет себя как хозяин: стоит ему только моргнуть, как Ицик подхватывает под мышку мешочек с костяшками и идет за ним, как денщик за генералом. Правда, и Моисей готов всегда уважить старика. Когда тот приходит в гости, он не посылает его на бойню за хорошим куском свежины или в магазин за бутылкой сорокаградусной, а сам туда идет. И так как Ицик частый гость у Моисея, а деньги для того, чтобы немного развеселить себя и немного забыться, имел только один из них, то этому «одному» и дали прозвище «тесть», а другому — «зятек».

Абрам Пекер, видимо, немного недолюбливает Моисея, и при случае не поддеть его он просто не может. Это выше его сил. Не находится рифма, так он говорит без рифмы.

— Реб Ицик! — говорит он Пидметику. — Что вы хотите от вашего «тестя»? Как он может спокойно играть, если в голове у него только овцы и козы? — Но рифма все-таки вкрадывается в его прозаическую речь:

— Авремцл, — отвечает ему и за себя, и за Моисея Ицик Пидметик, — смотрите не растеряйте свои последние рифмы, ибо без рифмы свадебный шут как без огнива трут. Как дым без огня. Оставьте в покое меня.

— Послушайте только этого талмудиста! Откуда v вас такие глубокие познания, уважаемый реб Ицик, в рифмах?

Но Ицик уже не слышит его, он снова углубился в игру. И чем дальше, тем больше мне кажется, что здешняя игра в домино не совсем обычная, что дело не в выигрыше, а в той веселой словесной перепалке, которая вызывает у всех бодрую улыбку. И вот эту улыбку, очевидно, имели в виду и Хаскл, и Йонтл, и Зиша, и Абрам Пекер, уверявшие меня, что Казатин остался Казатином и что почувствовать это можно именно здесь, в вечернем Пушкинском садике.

— Хона, это ты только что из магазина? — спрашивает подошедшего молодого человека с бритой головой седой старик, сидящий без пиджака на соседней скамейке: большие пальцы обеих рук, как при танце, засунуты у него под подтяжки.

— Я уже закрывал магазин, когда привезли товар. Как же не просмотреть его? Я пришел вам сказать, что в новой партии книг, которые я просмотрел, есть несколько еврейских. То есть несколько экземпляров одной и той же книги. Но какая это книга, если бы вы знали! Я только забыл, как она называется.

— А кто автор? — спрашивает высокий мужчина с золотым зубом.

— Я же говорю вам, что я забыл. Но книга-то что надо, и недорогая. Всего шестьдесят три копейки.

— Откуда ты знаешь, что это за книга, — пытается остудить восторженного книжника Хону человек с золотым зубом, — если ты ее не читал?

— Что значит не читал? — оправдывается продавец из книжного магазина. — Ну конечно, не всю, но просмотрел. А мне много ли надо. Я сразу вижу, с чем имею дело. Короче говоря, оставить вам по экземпляру или не оставить? А вы, Абрам, возьмете?

— Она с рифмами?

— Вот этого я вам не скажу. А если с рифмами, так забронировать вам экземпляр?

— Ладно, забронируй экземпляр.

Так как Абрам знакомил меня чуть ли не с каждым присутствующим и о каждом что-то рассказывал, то рассказал мне и о молодом человеке из книжного магазина. Славный и начитанный молодой человек. Даже слишком, говорят, начитанный. А вот тот, с подтяжками, из железнодорожников. Прежде чем стать контролером, он много лет был на вокзале носильщиком. А вот тот, с золотым зубом, Пиня-дантист, тоже интеллигентный человек…