— Поздравляю и вас!

— Видимо, там, в вашей Бессарабии, урожай, чтоб не сглазить, на сватов. Приезжают и приезжают. На здоровье, конечно! — Он приподнял полу своего плаща и достал из кармана брюк коробочку спичек. — Шие, вы можете произнести благословение! — Он поднес к собранным в кучку листьям зажженную спичку и так громко скомандовал: «Огонь!», что с соседних дворов сбежались люди.

— Тьфу! — налетела на него женщина с недочищенной морковкой в руке. — Я подумала, не дай бог, пожар.

— У него, видите ли, два выходных дня, вот он себе и ищет работу! Нашел чем забавляться, огнем! Ничего более умного он придумать не мог! Ах, Ноях, Ноях! — журила его другая женщина.

А Нояха это словно не касалось — он стоял и любовался огнем, никого к себе не подпускавшим, — костер сыпал искрами и густо дымил.

— Не понимаю, — спросил Нояха Шие, подметавший листья. — Что вы так наслаждаетесь дымом?

— А вы, сват, — обратился Ноях ко мне, — вы тоже ничего не чувствуете?

— А что я, собственно, должен чувствовать?

— Вы разве не чувствуете в запахе дыма аромат свадебных блюд? Скажем, фаршированной рыбы, рубленой печеночки со шкварками, жареных уток…

Он так долго перечислял свадебные блюда, что я невольно почувствовал в дыме разгоревшихся золотых листьев запахи этих яств. А может быть, ветерок принес все эти вкусные запахи с соседней улочки.

Даже если бы рядом со мной не было Нояха, мне тоже не пришлось бы расспрашивать, где здесь находится загс. Сама улица привела бы меня туда. Почти возле каждого дома толпились люди и спрашивали у впереди стоящих, не видно ли жениха и невесты. Даже старики, еле передвигавшие ноги, тоже вышли встретить молодых. Кто сидел на крыльце, кто стоял в раскрытых дверях дома. И всем проходившим мимо желали счастья.

— А у вас в Бессарабии…

Мне просто повезло: путешествуя по местечкам, я побывал и в Молдавии и смог рассказать о ней Нояху. Молдавия так его занимала, точно он собирался туда переехать, и, наверно, замучил бы меня вопросами, если бы нашей беседе не мешала длинная улица с веселым, праздничным шумом, не желавшая будничных разговоров. И вообще, как могут беседовать два человека, если один идет впереди, другой сзади и надо еще все время проталкиваться в толпе, пробивать себе дорогу. Тротуары забиты, а по мостовой никто не идет, только музыканты и фотограф могут пока пользоваться проезжей частью, отведенной для жениха и невесты. Музыканты стоят возле загса, готовые в любую минуту возвестить местечку, что народилась, в добрый час, новая семья и можно начать празднество. В музыке недостатка не будет!

Больше других, кажется, ожидают появления жениха и невесты птицы, которые слетелись из соседних садов и снуют возле музыкантов. Очевидно, музыканты здесь частые гости и птицы свыклись с ними. А может, и птицы прибыли сюда из Жмеринки и из Шаргорода: летят за музыкантами из местечка в местечко и своим пением разносят радостную весть о рождении новой семьи. Они сидят на празднично прибранной мостовой, как посыльные, и ждут…

Солнце тоже не опоздало, оно пробило себе дорогу в облаках и пришло сюда вовремя. Теперь оно остановилось и ждет, и самое малое облачко не смеет к нему приблизиться, проплывает стороной.

— Почему это так долго тянется, ты не знаешь, Зайвель? — спросил Ноях фотографа, моложавого светловолосого человека, занявшего с фотоаппаратом самое выгодное место.

Зайвель даже не посмотрел в сторону Нояха: в любой момент может открыться дверь загса…

— У вас в Бессарабии тоже столько молодежи в местечках, а, сват?

Определив меня в сваты, Ноях невольно заставил меня вести себя как сват, которого кроме свадьбы ничего больше здесь не занимает.

Вот стоит возле нас у невысокого заборчика женщина и пересказывает людям всякие небылицы, которыми прославился в свое время сорокинский сапожник Хона не меньше, чем Гершеле Острополер с его похождениями. Коль скоро Ноях представил меня как бессарабца, я мог бы вмешаться и сказать, что звали того совсем не Хона, а Шолом-Ханахес, и был он не сапожником, а портным, и что прославился он не в Сороке, а в Рашкове, это во-первых. А во-вторых, Шолом-Ханахес небылиц не сочинял. Он выдумывал чудесные фантастические истории, и поведал об этом миру его земляк, писатель из Молдавии Ихиль Шрайбман. Я мог бы также сказать этой женщине, что к историям Ханахеса, которые она пересказывает, она приплела совсем другие истории, тоже, кстати, искаженные ею, как, скажем, историю с варшавским евреем, который в самом центре Ташкента слез с осла и стал молиться. На самом деле подобная история произошла с кутненским евреем. Или, скажем, история с попугаем, которого будто бы жабокриченский часовщик, единственный в местечке еврей, купил в Каменце на базаре и научил разговаривать на родном языке, в то время как эта история пришла сюда из стихотворения поэта Аврама Гонтаря и к жабокриченскому часовщику не имеет никакого отношения. Я не вмешался даже тогда, когда женщина начала рассказывать, как один пенсионер, продававший на одесском пляже лотерейные билеты, доверил на честное слово совершенно незнакомому человеку двести билетов, хотя к этой истории я имел прямое отношение. А впрочем, какая разница? Допустим, что история эта случилась в Одессе, а не в Москве, как написано в моем рассказе «Случай в метро». И то, что тридцать билетов из рассказа превратились у нее в двести, тоже не столь уж важно.

— Фейга, дорогая, откуда вы знаете столько историй? — спросил у нее кто-то из собравшихся. — Я, кажется, тоже из Крыжополя, но ни разу их не слыхал.

— Ну что ты спрашиваешь, — вместо Фейги ответил Ноях. — Был бы ты портнихой и имел бы дело с заказчицами, ты бы тоже кое-что знал. Не так ли, дорогая Фейга? Посмотрите, кто идет? Шадаровский!

— Невеста была его ученицей.

— Пятерками, надо думать, он Ейну не засыпал.

— У Натана Давидовича заработать по математике четверку, говорит мой сын, тоже большое дело.

— Могли бы вы, товарищ Ноях, взять с него пример. Вы знаете, сколько лет нашему Шадаровскому? Далеко за восемьдесят. И, как видите, он еще преподает. А вы, Ноях, как только вам стукнуло шестьдесят, сразу ушли на пенсию. Я вообще не понимаю, как это человек берет и оставляет такую курортную работу — сидеть на крыше и постукивать молоточком!

— О чем здесь так горячо дискутируют? — спросил Натан Давидович, остановившись возле нашего кружка, своевременно занявшего лучшее место на тротуаре, как раз напротив загса.

— Мы говорим о вашей бывшей ученице, о невесте, о приданом, которое за ней дают.

— Приданое? — учитель с удивлением посмотрел на молодого человека с пышными кудрявыми бакенбардами. — У Ейны?

— Ну как же — тройки, которые она у вас получала по математике.

Ноях отозвал меня в сторону:

— У вас в Бессарабии… — И, словно доверяя мне секрет, тихо говорит, что Натан Давидович Шадаровский еще знает уйму языков…

Не так уж часто встречаются люди, по внешнему виду которых можно определить, чем они занимаются. Но в этого высокого человека с седой головой, с теплыми глубокими глазами и светлым лицом и всматриваться особенно не надо, чтобы узнать в нем доброго и строгого учителя. В его присутствии становишься лучше. О его преклонном возрасте говорит, пожалуй, только слишком теплое для такой мягкой погоды пальто, да еще вышедшее давно из моды. Тем не менее пальто сидит на нем как на человеке, который не забывает каждое утро делать гимнастику.

Пока разговор шел по-русски, к учителю обращались по имени и отчеству, но, когда перешли на еврейский, стали называть его по фамилии — хавер[17] Шадаровский. Так уж, видимо, принято повсюду в местечках: как только переходят с русского на еврейский, тут же перестают употреблять в обращении отчество. Это, конечно, привычка. По-еврейски привыкли называть друг друга по имени, добавляя уважительное «реб», как по-польски, скажем, «пан» или по-английски «мистер». Слово «реб» давно заменили на «хавер». Со временем и в местечке привыкнут к именам и отчествам, но пока это еще не вошло у всех в обиход.