Музыканты наконец дождались своего и показали, на что они способны. Худощавый низкорослый Сендер в малиновом берете так ударил в свой барабан, что заглушил не только звон двух бокалов, разбитых на счастье о ступеньки крыльца новобрачными, вышедшими из загса, но также и грохот разлетевшейся вдребезги бутылки шампанского, которую с криком «Ура!» швырнул на мостовую высокий, статный молодой человек, удивительно похожий на невесту. Капелла так заиграла, что казалось, даже дома сейчас закружатся в танце. А молодежь и сваты, ожидавшие на тротуаре, вообще не могли устоять на месте и только ждали, чтобы жених и невеста сошли с крыльца загса…
Но Зайвель, светловолосый фотограф, не отпускал их. Он носился взад и вперед — видно, боялся упустить что-либо из того, что происходило на крыльце. Однако, кроме поцелуев и объятий, ничего там не происходило. Никто не подносил к глазам носового платка. Какие могут быть слезы, когда Зайвель не переставая командовал: «Улыбнитесь!» И все улыбались.
То ли Зайвель все отснял, то ли у него кончилась пленка, но он отпустил наконец молодых, и люди снесли их на руках с крыльца, а заодно и их родителей, и все пустились танцевать.
— Сват, что вы стоите?! — толкнул меня в бок Ноях. — Посмотрите только, что тут делается. Сколько народу, не сглазить бы, сегодня здесь собралось! А молодых-то, молодых, чтоб не сглазить! И все рабочий народ! Посмотрите, что вытворяет тетушка Шейндл!
Женщина в длинном черном платье и светлой шали, сползавшей с седой головы, никому не позволяла оставаться на тротуаре. Она приглашала всех на мостовую, чуть ли не с каждым танцевала, и как танцевала! В движении рук ее что-то было от раненой птицы, рвущейся в небеса.
Музыканты, как видно, устали. Они уже не играли с прежним жаром и рвением. А может быть, они нарочно замедлили темп, пожалев тетушку Шейндл, которая, как им казалось, вот-вот свалится. Если музыканты действительно так думали, они глубоко ошибались. Даже тогда, когда капелла, выйдя на главную улицу, сделала небольшой перерыв, тетушка Шейндл не угомонилась и продолжала плясать. Она еще шире раскрыла руки и еще громче призывала собравшихся:
— Детки мои! Танцуйте, детки мои! — Казалось, именно в этих восклицаниях она черпает новые силы.
Но что вдруг произошло? Почему люди остановились и музыканты замолчали? Тетушка Шейндл что-то
хочет сказать жениху и невесте? Нет, пока, кроме «Детки мои! Танцуйте, детки мои!», ничего другого не слышно. Но это она говорила и раньше. Что же произошло там, что женщины вдруг тихо заплакали, а пожилые мужчины опустили головы и тайком вытирали глаза? Тетушка Шейндл ничем не дала понять, ничем не напомнила танцующим, что на свадьбе без слез не обходятся. И вообще, кто это оплакивает невесту после регистрации в загсе, и где — посередине улицы? Если уж плакать, то во время хупы[18], если б такая состоялась… И опять же: Ноях, как мне известно, не родственник ни со стороны невесты, ни со стороны жениха, почему же он тоже моргает глазами?
— Если б загс перебрался отсюда на другой конец местечка, тетушка Шейндл все равно привела бы сюда народ и станцевала бы здесь свадебный танец. — Ноях ни к кому не обращался. Он сказал это самому себе. — Сколько женихов и невест могло быть среди пятидесяти шести тысяч человек, которых перед гибелью прогнали по этой улице из ближних и дальних местечек?
Он говорил тихо, боясь омрачить празднество. Но Шадаровский, стоявший возле Нояха, не пропустил ни одного его слова, так как тут же заметил ему, что счет далеко не полный.
— Вы не включили тех, что должны были родиться у молодых пар, безвременно пошедших на смерть. А эти родившиеся, в свою очередь, теперь сами стали бы родителями. Тетушка Шейндл исполняет свадебный танец не только за своих погибших детей, но и за неродившихся внуков и правнуков, которых тоже провожала бы в загс как женихов и невест…
— Разве тетушка Шейндл не сватья со стороны невесты? — спрашиваю я у портнихи Фейги, но тихо, чтобы Ноях не слышал, иначе… И действительно, как это я, кого он все время принимал за свата, не знаю, кто такая тетя Шейндл и кем она приходится молодым? Но Фейга отвечает громко, во весь голос:
— Тетушка Шейндл? Она первая и самая главная сватья на всех наших свадьбах. Откуда у нее только силы берутся! Она не остановится, пока не станцует свадебный танец за всех погибших невест, которых гнали по этой улице. Я тогда сама здесь жила и своими глазами все это видела. Бабушка моя, светлая ей память, не выдержала, выбежала на улицу и начала умолять палачей, чтоб ей отдали младенца, которого женщина держала на руках, или взяли ее вместо младенца в колонну. «Какая вам разница? — умоляла она фашистов. — Я ведь тоже еврейка». Ничего не помогло, не позволяли даже подать голодным, измученным детям кусочек хлеба. Наставят на тебя автомат, и все!
— Хоть убейте меня, не могу никак понять, почему Жабокрич, Тульчин и другие городки и местечки больше провинились, чем наш Крыжополь. Там ведь тоже, как и здесь, хозяйничали солдаты Антонеску.
— А мало мы от них натерпелись?
— Грешно жаловаться, Фейга…
— Разве я что-нибудь говорю? Конечно, нам повезло, что здесь были румыны, а не немцы. Но заступаться за них, искать человечности у головорезов Антонеску, союзника Гитлера… Судьбой бессарабских евреев распоряжались те же румыны. Вы послушайте, что рассказывают о румынской резне приехавшие из Бессарабии сваты. Фашисты остаются фашистами, кем бы они ни были. Постойте, вы ведь тоже, как я слышала, бессарабец, — обратилась Фейга ко мне.
Но тут громкий девичий голос объявил, что тетушка Шейндл повела молодых от памятника.
От памятника Неизвестному солдату? Вот почему люди здесь остановились и смолкла музыка. Оказывается, тетушка Шейндл привела новобрачных в скверик к памятнику, чтобы жених и невеста были рядом с ней, когда она, тетушка Шейндл, единственная оставшаяся в живых из тех пятидесяти шести тысяч, кого гнали по этой улице, поминает возле вечного огня погибших. Так здесь, наверно, принято: в день свадьбы почтить павших минутой молчания…
Но едва мы вышли на главную улицу и музыканты снова принялись за работу, тетушка Шейндл опять пошла танцевать, чуть не опрокидывая табуретки с хлебом и тазами с водой, которые соседи выставили возле своих домов в честь молодых.
В чисто прибранном переулке с большим брезентовым шатром посередине, где уже накрывали столы, всем теперь верховодила не столько тетушка Шейндл, сколько бабушка Гита. Она вышла из шатра с высокой медовой коврижкой на серебряном подносе и еще издали заказала музыкантам веселый мотив. За ней мелкими шажками семенил высокий старик, которого вели под руки двое молодых людей. Они радовались старику, как малому ребенку, делающему первые шаги. В этом старом худом человеке с чисто выбритыми румяными щеками, с приоткрытым улыбающимся ртом и удивленными светлыми глазами действительно было что-то детское.
— Как он сияет сегодня, реб Мейлах, дай ему бог здоровья!
— Если после такой войны, после стольких мук и страданий суждено выдать правнучку замуж, то действительно надо танцевать на улицах. Танцуйте, реб Мейлах! Танцуйте, дедуся!
Дедуся, возможно, пошел бы танцевать, он уже расстегнул пиджак, но к нему подбежали правнучка Ейна со своим суженым Гришей, и оба начали его целовать, словно целую вечность не виделись. А едва они отошли от дедушки, как его подхватил кто-то из сватов. И улыбающийся старик попадал из одних объятий в другие.
Кто знает, сколько времени все это длилось бы, если б не примчался фотограф Зайвель, которому сейчас помогал пожилой человек в очках и жилетке, из которой он давно уже вырос. Она облегала его, как туго зашнурованный корсет, придавая ему юношескую стройность.
— Не понимаю, зачем такому человеку, как Зайвель, заниматься фотографией. Такой человек, как Зайвель, мог себе подыскать более подходящую работу. Неужели он равняется на своего помощника Хаскла? Но Хаскл никогда не был матросом и подковы рукой не гнул. Такой человек, как Зайвель, должен был бы, по крайней мере, работать в механических мастерских, в лесхозе, на элеваторе, в кузнице. Разве не так? Любопытно, что скажет об этом Мейлах?.. Посмотрите, как кошка забралась на заборчик возле колодца, точно как в «Суламифи», которую в прежние годы играли у нас в театре. Нет, я непременно должен спросить реб Мейлаха.
