С веселым криком: «Дядя Нисон! Идет Белла Израилевна!» — вбежала в шатер девочка с коротенькими косичками, которую, видимо, поставили на углу в переулке, чтобы она заблаговременно сообщала, кто идет на свадьбу, дабы музыканты встречали гостя тушем. Сообщив о тете Белле, девочка тут же вернулась на улицу.

По всем приметам дядя Нисон, средних лет мужчина, который встал из-за стола и приказал капелле сыграть военный марш, был, как видно, здесь главным распорядителем, и к нему, вероятно, я и должен был обратиться с просьбой предоставить мне слово для того, чтобы объяснить, что я не тот, за кого меня принимают. Но как подойти к дяде Нисону, если человек в нейлоновой куртке загородил мне дорогу? Впрочем, не так мне, как вошедшей Белле Израилевне, грудь которой украшали ордена и медали.

Человек с усиками, у которого я стоял на дороге, вежливо вытолкнул меня из узкого прохода на небольшое свободное пространство возле музыкантов, встретивших Беллу Израилевну таким оглушительным маршем, что устоять на месте было невозможно. Во всяком случае, сами музыканты вскочили и стали маршировать на месте.

— Что вы так смотрите на нас? Может, хотите предложить нам приличную работенку? — спросил, нагнувшись ко мне, барабанщик Сендер. — Но должен вас предупредить, что у нас на два месяца вперед законтрактованы все субботы и воскресенья.

Сендер не ошибся. Они действительно привлекли мое внимание. И как же не смотреть на них, если днем, у загса, они были одеты по-разному, кто во что горазд, теперь они все в черных костюмах, жестко накрахмаленных белых рубашках и с черными бабочками, совсем как музыканты симфонического оркестра. Вместо того чтобы сказать это Сендеру, я спросил у него, точно действительно собирался их нанимать:

— А если, скажем, в будний день?

— Можно, — ухватился за мое предложение Сендер. — Почему бы и нет? Вам придется только съездить в Шаргород и переговорить там с директором школы, чтобы он отпустил физкультурника, если хотите иметь аккордеон. А если вы хотите еще иметь в оркестре и скрипку, вам придется съездить в Жмеринку и нажать на директора меховой фабрики, но имейте в виду, это крепкий орешек. Ну а с заведующим сапожной мастерской, где я работаю, я как-нибудь сам договорюсь.

— А с кем я должен буду поговорить о молодом человеке, собирающем деньги?

— О нем вам беспокоиться нечего. Это мой зять. Он работает проводником, один день в дороге, два дня дома.

— Он у вас только собирает деньги? Винницкий оркестр, как мне известно, возит с собой конферансье, Абрама Пекера из Казатина. Вы слышали, наверно, о нем? Он был партизаном.

— Абрам Пекер? Какой он конферансье? Обычный бадхен. А вот мой зять флейтист что надо. Вот лежит его флейта. Я думаю, вы не обиделись, что мы вас приветствовали без флейты? Михка, иди сюда! Можешь снять спецовку и взяться за работу. Раз девочка с косичками села за стол, значит, больше туш играть не придется. Копл, — обратился он к скрипачу, — что мы будем сейчас играть? «Тумбу» или «Биробиджанскую веселую»? Что вы скажете о человеке с бородкой, который, не сглазить бы, так разговорился, что не может остановиться? Целый час проповедует.

— Тебе не мешало бы, Сендер, послушать, что он говорит, — сказал шаргородский физкультурник, очевидно дирижер капеллы.

— Что? Опять гетто и снова гетто? Сколько можно об этом рассказывать? И кому он рассказывает, мне? Я пробыл в жмеринском гетто не меньше, чем он в крыжопольском.

— Совсем не о гетто, а о местном заводе он говорит.

Человека с остроконечной бородкой — он стоял с рюмкой в руке — музыканты уже дважды перебили, один раз тушем в честь «свата со стороны жениха» и второй раз военным маршем в честь женщины с орденами и медалями. Но оратору это, видно, не мешало, наоборот, в перерывах он, вероятно, обдумывал продолжение своей речи.

Чем дольше человек говорил, тем становилось очевиднее, что за последнее время он побывал во многих здешних местечках. И о чем бы ни говорил, он тут же добавлял, что всюду теперь одинаково. Он говорил это и в связи с тем, что у них в Крыжополе нет недостатка в женихах и невестах и что среди молодежи в механических мастерских, где он работает, почти не встретишь ребят, которые не собираются учиться или уже не учатся, и когда вспоминал, что говорила тетушка Шейндл в скверике у вечного огня. Мне показалось, что человека с бородкой я уже видел. Не тот ли это, у которого Ноях поджег собранные в кучку листья?

То, что я задержался возле музыкантов, теперь уже вызвало удивление не только за столом, где сидели жених и невеста, но и за другими столами. Но когда дедушка подозвал к себе девочку с косичками и куда-то ее послал, а Нисон поднялся с места, собираясь что-то объявить, стало ясно: кого-то ждут еще и собираются встретить.

Наконец оратор закончил свой затянувшийся тост, и музыканты опять взялись за инструменты. Я тоже повернулся к выходу и неожиданно увидел в дверях удивленное лицо Нояха.

Теперь уже мне ничего не оставалось, как направиться к Нисону и попросить у него слова. Но до стола я не дошел. Меня остановила девочка с косичками и, протянув мне еврейскую книжку без заглавного листа, попросила у меня автограф. Почему она обратилась ко мне за автографом, спрашивать нечего. Странно только, что Хана и Зелик молчали, когда «свата со стороны жениха» угощали незаслуженным тушем.

Я присел к Нисону за стол и почувствовал на себе столько любопытных взглядов, что не мог отказаться поставить автограф, хотя эту книгу не я написал.

— Как я понимаю, вы что-нибудь нам скажете, — обратился ко мне Нисон и, не дожидаясь моего согласия, попросил музыкантов отдохнуть, а гостей наполнить рюмки.

Я встал и сказал по-еврейски:

— Мазл тов вам, жених и невеста!

Я не сразу понял, почему по столам прошел шепот и почему со всех сторон вдруг послышалось: «Горько! Горько!» Но когда человек с остроконечной бородкой за соседним столом сказал мне: «Ничего, товарищ, ничего! Продолжайте, как начали, по-еврейски. Для тех, кто не понимает, мы переведем», — я уже не нуждался в объяснении, почему вдруг пристали к жениху и невесте, чтоб они расцеловались. Я просто упустил из виду, что здесь не одни евреи. Но раз здесь такие переводчики, которые переводят «мазл тов» — «поздравляю» — на русское «горько», так лучше я сам переведу свой тост. А чтобы я продолжал его по-еврейски, на этом настояли уже русские гости. Если я ненароком что-нибудь пропускал в переводе, тут же вмешивалась тетушка Шейндл, прибавляя при этом что-нибудь от себя, и таким образом получился уже совместный тост, скорее ее, чем мой.

Когда тетушка Шейндл закончила говорить, возле нас стало так тесно, что не только присесть, но и стоять негде было. Одним или двумя вопросами никто не обходился.

Не вмешался бы вовремя Нисон, кое-кто вообще бы забыл, что гуляет на свадьбе. Но Нисон не забывал, что сваты невесты и жениха ему, младшему сыну Мейлаха и самому молодому дяде невесты, поручили главенствовать на свадьбе. Он-то и подал условный знак, и откуда-то сбоку одна за другой выплыли женщины с румяными медовыми коврижками и, танцуя, закружились возле столов. Вела их бабушка Гитл.

Самую большую и самую красивую коврижку поднесли дедушке Мейлаху. Он по-прежнему сидел возле жениха и невесты, улыбался, и светлые глаза его сияли еще ярче.

Если мамы и бабушки пустились в пляс, как тут усидеть за столом детям и внукам? Но молодежи здесь было тесно. И когда оркестр, игравший «Биробиджанскую веселую», начал, как это принято сейчас, сам себе подпевать: «Коль плясать, так плясать…», молодежь потянулась на улицу.

— Послушайте, — сказал Нисон, пытаясь перекричать помощника фотографа Хаскла, не перестававшего задавать вопросы и мучиться от тесного жилета, обхватившего его, как зашнурованный корсет. — Послушайте, давайте отложим наш разговор и посмотрим, что делается на улице. Папа, ты пойдешь с нами. Может, ты устал?

— От радости, сынок, не устают, — ответил дедушка Мейлах и поднялся из-за стола.