— Как ты все помнишь!

— О чем же ты, мама, хотела рассказать? О том, как мы с тобой, ни про кого не будь сказано, лежали больные тифом в холодном, нетопленом бараке, и голова пылала от жары, и ноги мерзли от холода, и который день ничего у нас не было во рту?..

…Я вижу перед собой этот барак с промерзшими стенами, вижу, как Двося поднимается с пола и, еле передвигая ноги, выходит на отгороженный заснеженный двор. Берет в руки ведро, перевязывается веревкой, и три женщины спускают Двосю на веревке с высокого скользкого берега к замерзшему Бугу и снова ее втаскивают наверх с неполным ведром воды…

И тут я слышу громкий стук по столу и Двосин рассерженный голос:

— Вы же собираетесь, дети, идти на свадьбу, так идите! Сегодня не день для поминальных молитв! И вообще… Вы, товарищ, по-моему, ошибаетесь, если думаете, что мир очень интересуется тем, что мы пережили. На той неделе я была в Виннице у доктора. И вижу возле киоска двух молодых людей, ссорящихся из-за пустяка. Подхожу к ним и говорю: «Дети, как вам не стыдно. После того, как мы столько пережили, столько вынесли…» Один из них тут же перебивает меня, и как раз старший, и говорит: «Тетенька, сейчас это никого не занимает. Это залежалый товар…» И вот являетесь вы и говорите, что мир об этом хочет знать. А тебе, мой зятек, я вижу, вообще нельзя ничего рассказывать. Не прячь носовой платок. Думаешь, я не видела? Не понимаю только, откуда это у тебя? И произошел ты от металлистов, и сам ты металлист. А металлисты, как говорил мой Айзик, закаленный народ.

— При чем тут это?! Да, я механик в гараже и происхожу из механиков, ну и что? Сердце, дорогая теща, остается сердцем.

— Мой муж, мир праху его, уходя на войну, успокаивал меня, что металлисты особый народ, что их не берут ни штык, ни пуля. И порой мне кажется…

Мать остается матерью! Вовремя выпроводила дочь и зятя на свадьбу, чтобы они не слушали дальнейших глав скорбной повести Печерского лагеря. Двося и меня пожалела. А может, не меня, а Рейзеле, свою внучку, и поэтому пропустила из скорбной повести «Печерский лагерь смерти» немало страниц. Но это все равно не спасло меня от гнетущих мыслей: после услышанного я забрался далеко за местечко и долго бродил там один по тихому вечернему полю.

Сколько времени я бродил, расстилая по тропинкам свою длинную тень, я не заметил. Знаю только: когда я приблизился к освещенной улочке, где стоял веселый шум, в высоком темно-синем небе было уже полно звезд.

У входа в ярко освещенный брезентовый шатер висит кумачовый транспарант, на котором большими буквами, напоминающими своей затейливостью буквы приветствия жениху и невесте на свадебном балдахине, написано: «Добро пожаловать, гости!» Но вместить все местечко шатер, конечно, не мог, несмотря на свои размеры. Так стоит ли обижаться? А усидеть дома, когда рядом играет оркестр и молодежь под открытым небом танцует, не в состоянии даже старики. И народ все прибывает.

Вдруг кто-то сзади схватил меня за руку и начал громко отчитывать:

— Сват! Как можно так опаздывать! Уже подают к столу золотой куриный бульон. Что вы меня рассматриваете? Вы меня не узнали?

Действительно, я не сразу узнал Нояха. Без плаща он выглядел выше, стройнее и даже моложе. Моложавый вид ему придавала светлая шляпа с плавно загнутыми краями, по последней моде. Не выпуская моей руки, Ноях попросил:

— Скажите там жмеринскому сапожнику Сендеру, чтоб он так не гремел в барабан. И шаргородскому физкультурнику тоже не мешает тише играть на своем аккордеоне. Я не слышу из-за них скрипку. Ах, скрипка, скрипочка! Вы еще не слышали историю со скрипкой, которая случилась когда-то у нас? Нехемье, иди-ка сюда! Ты можешь это тоже послушать, если даже слышал уже.

Нехемье, которого Ноях подозвал к нам, был такого роста, что макушкой своей мог бы достать чуть ли не до крыш с антеннами, напоминавшими при смешанном свете луны и уличных фонарей зажженные канделябры.

— Только в прежние времена могло такое случиться, и случилось это не с кем-нибудь, а с богачом, с самым большим богачом в местечке. Послушайте только! В тот самый момент, когда собирались было вести жениха и невесту в загс, то есть под хупу, пришла депеша, что жмеринская капелла не может приехать, ее пригласили на бал к харишовскому помещику. А в прежние времена — если за тобой посылает помещик, так попробуй откажись. Вы не можете себе представить, что в тот день творилось в местечке! Гром и молния! Хоть бери и откладывай свадьбу. Конец света! Слушайте же дальше. Прошел час или два, и вдруг в местечке появляется мальчик лет девяти-десяти со скрипочкой под мышкой и с письмецом к богачу от жмеринского капельмейстера: так, мол, и так, ввиду того что капелла не может приехать, а отложить свадьбу тоже, как видно, нельзя, то пусть играет мальчик, которого он прислал. Нашего богача это совсем вывело из себя. Мало того что его подвели, что ему испортили свадьбу, над ним еще насмехаются. Он чуть не отослал мальчика обратно в Жмеринку. И отослал бы, если бы мальчик в ту же минуту не взял скрипку в руки и не сыграл свадебную мелодию, но так сыграл, что с тех пор, как существует Крыжополь, здесь игры такой не слышали. И клянусь, не услышат больше! Из-за этого мальчика свадьбу играли три дня — три дня Крыжополь ходил ходуном.

— А как мальчика звали? — спросил я Нояха.

— Нехемье, ты не помнишь, как его звали?

— Га? Кого? — Нехемье словно только что проснулся.

— Нате вам! Ты разве не слышал, что я рассказывал? Его звали… Сейчас я, сват, узнаю. Этот мальчик потом играл, рассказывали, в Императорском театре у Шаляпина.

— Где, говорите вы, случилась эта история? Именно здесь, в Крыжополе?

— Я же вам сказал. После этого ни одна свадьба в Красном, в Обидивке, в Песчанке, в Вапнярке и не знаю где еще не обходилась без этого жмеринского мальчика.

Вот так, наверно, и создается фольклор. Рассказанная история случилась в детстве с дирижером Львом Пульвером, и сам Пульвер описал ее в журнале. Но те, что сами журнал не читают, уже рассказывают ее как быль, случившуюся в Крыжополе.

Возможно, что, подозвав Нехемье, Ноях собирался рассказать другую историю о каком-нибудь богатыре, потому что самым большим успехом здесь пользуются произведения о мужестве, героизме. Интересно послушать, что рассказывает портниха Фейга, собравшая вокруг себя целый кружок, но Ноях меня не пустил к ней. Он силой меня не держал, но я чувствовал, как он подталкивает меня своим многозначительным взглядом к ярко освещенному брезентовому шатру. В конце концов он своим взглядом все же заставил меня войти туда.

Но как сесть за стол, не будучи приглашенным? А стоять в дверях, чтоб у тебя спросили, кто ты и что ты, тоже не дело. Хорошо, что за моей спиной стояли несколько человек, и я мог, как они, сойти за любопытного.

Стою вот так в растерянности и ищу глазами Натана Давидовича, на которого, собственно, я отчасти и рассчитывал, направляясь сюда. Внезапно слышу рядом с собой высокий мужской голос:

— Музыканты, заздравный туш! В честь свата со стороны жениха!

Кто может перекричать капеллу, собранную наполовину из жмеринских и шаргородских музыкантов, когда она играет туш? А сказать что-то я должен. Не могу же я так стоять у входа, когда вижу, как за столом, где сидят жених и невеста, все переглядываются, пожимают плечами.

Вот что значит — хватить через край, самого себя так подвести. Попробуй объясни, что во всем виноват Ноях, что это он сделал меня бессарабским сватом!

Музыканты еще доигрывали туш, когда возле меня как из-под земли вырос человек с маленькими черными усиками и стыдливо опущенными глазами, руки он глубоко засунул в косые карманы короткой нейлоновой куртки. Как только музыканты перестали играть, молодой человек, стоявший возле меня, как часовой, вынул из кармана правую руку, и тихие, стыдливо опущенные глаза как бы подгоняли меня скорее заплатить за туш. По тому, как он подмигнул мне и стыдливо спрятал глаза, незаметно сунув в карман полученную бумажку, я понял, что он остался доволен купюрой, полученной за туш, которым музыканты потчевали меня как свата со стороны бессарабского жениха. Пальцы молодого человека, очевидно, обладали зрением: они в темноте разбирались в купюрах, распиравших его карман.