— А что сталось с Нехой?

Женщина посмотрела на меня как на человека, который явился сюда искать свою прошедшую юность.

— Спросите об этом у стариков. Когда Перцовские отсюда уехали, меня еще и на свете не было.

Потому ли, что официантка уже успела кому-нибудь сказать, что приехал человек, прежде бывавший в местечке, и что он расспрашивает о Перцовских; потому ли, что наступили вечерние часы, когда дома никому не сидится и в местечке начинаются разговоры без конца и начала, но, выйдя на улицу, я застал на базарной площади, возле открытых дверей парикмахерской, кружок людей, что-то обсуждавших. Среди них были и две нарядно одетые женщины, которых я видел из окна колхозного ресторана. Наверно, официантка шепнула им обо мне. Не успел я сказать и полслова, как меня начали «экзаменовать», кого я здесь еще знаю, кроме Перцовских. Мне помогали вспомнить, называли то одного, то другого и смотрели при этом на меня как на человека, который хочет выдать себя за их земляка.

Особому «экзамену» я подвергся у Моисея-Арона, местного часовщика, как представился мне мужчина с быстро бегающими глазами: такие глаза все видят, все замечают и все им надо знать. Молчали только две нарядно одетые женщины. Но почему они так таинственно улыбаются?

— Послушайте, вот этого еврея вы должны знать, коль скоро вы говорите, что когда-то были у нас, — сказал мне Моисей-Арон, кивнув на маленького старого человечка с кнутом, заткнутым за пыльное голенище сапога. — Зовут его Калман. Он был когда-то главным балагулой в местечке, теперь он в колхозе самый главный пастух. Его вы должны знать, если вы у нас были!

Никак не пойму, что хочет Моисей-Арон мне сказать, постоянно повторяя: «Если вы у нас были…»? Кажется, после того, как я ему точно указал на площади место, где стоял когда-то ларек с нарисованными на стеклах пивными кружками, он должен был уже мне поверить. Наверно, он наказывает меня своим недоверием за то, что я сразу завернул в ресторанчик. Здешний человек так никогда не поступил бы. Он сразу направился бы сюда, к ним, на крылечко парикмахерской. Так или иначе, но задушевный разговор, как в других местечках, пока не получался. Дело поправил Калман:

— Как они могут меня помнить? Разве кроме меня не хватало в местечке извозчиков? Почему же они должны были ехать только со мной? Столько хороших лет всем нам, сколько раз со станции я возвращался пустой — ни одного пассажира! Да и вообще, прошла ведь целая вечность с тех пор, как они здесь были. Но Мейер Бабирер, весовщик, у которого этот человек когда-то останавливался, говорит, что помнит его. Я Мейера только что видел. Он сейчас придет сюда. Если приезжий расспрашивает о Перцовских, говорит, как говорят евреи в Литве, пишет еврейские книги, был в Биробиджане и в Крыму, то это точно он!

— Постойте, Калман, постойте! — У часовщика Моисея-Арона закрылся правый глаз, словно он смотрел в лупу. — Значит, вы тот самый, который когда-то приезжал к нам рассказывать о Биробиджане и крымской степи? Ах, если б мы вас тогда послушались и поехали в еврейскую автономию! Те, что поехали тогда на Херсонщину или, как я, в Крым, попали в ту же беду, что и тивровские евреи. «Кому жить, кому умирать», — как сказано в новогодней молитве.

— Кому жить. А что это была за жизнь взаперти, сидишь как в клетке день и ночь и видишь перед собой меч, — послышался голос из парикмахерской.

— Не говорите так, — ответил Моисей-Арон. — Как нам ни было тяжело и горько, мы остались все-таки жить, в то время как в Тиврове… Сколько от нас до Тиврова? Мы ходили туда пешком. Но там были немцы…

— Они были и здесь, но очень недолго. На мое счастье, я первый попал им под руку. И они приказали мне, чтобы я через час привел к ним еврейских девушек. — У человека, который сказал это, от стыда запылало лицо, вот, казалось, оно загорится вместе с его рыжей бородой. — Мы сняли с себя последнюю рубаху, отдали, что имели, только бы не опозорить наших дочерей!

— Не откупились бы мы тогда, наложили бы на себя руки, как наша Малкеле, — отозвалась одна из двух нарядно одетых женщин, которую из-за узкой короткой юбки я сначала принял за молодую, не знавшую, что творилось на земле лет двадцать пять назад. — Прямо из-под хупы Малка пошла на заклание.

— Если бы я была тогда здесь, — отозвалась вторая женщина, видно тоже не очень молодая, — я бы не допустила этого, ни за что бы не допустила!

— «Сильна, как смерть, любовь», — сказано в Песни Песней. А надо было сказать, что любовь сильнее, чем смерть! — нараспев произнес человек с широкой рыжей бородой. — Что б вы, к примеру, сделали? Не позволили б ей выходить замуж? Разлучили бы с женихом?

— Я и ее, и его отправила бы в лес. В Ярошенковском лесу есть такие места, куда птица не заберется.

— Да, но все местечко было в опасности. С ангелом смерти в жмурки не играют. Если бы жениха Малки не вернули точно в назначенный час обратно в Тивров, наше Красное перешло бы на несколько часов от румын к немцам. Что нам осталось делать?

На это ответил парикмахер, среднего роста смуглый мужчина с холеной бородкой, показавшийся в дверях. В белом халате он смахивал на местечкового фельдшера.

— Не надо было ждать ангела смерти. Надо было вовремя уйти всем вместе в лес. Целым местечком. Всем до единого.

— Надо было! Надо было! — напал Моисей-Арон на парикмахера. — Теперь все умные, все советчики, все теперь спрашивают: почему, как? Найди мне человека, который до этого несчастья поверил был, что такое может случиться. Мир на своем веку уже все видел, даже то, как людей жгут на кострах, но то, что гитлеровцы, да не будет им прощения во веки веков, сделали с миром, не укладывалось в человеческом сознании, и за это ой как дорого все заплатили! Море безвинной крови пролито. Разве мало людей, которые могли бы все-таки эвакуироваться, остались дома? Вот я, например. Легко сказать — бежать в лес. С младенцами на руках в лес не побежишь. Но побежали. И наткнулись кто на партизан, а кто на фашистов.

— Вы, кажется, сказали, — напомнил я Моисею-Арону, — что в свое время тоже перекочевали в крымскую степь?

Моисей-Арон снова прижмурил глаз, словно смотрел в лупу.

— Ну да, на восемьдесят девятом участке я жил, возле Курмана. Мне там было неплохо, совсем неплохо. Но в меня вселился злой дух, потянуло домой, да так, что я ничего не мог поделать. Бог свидетель, как я боролся с собой! А закончилось тем, что я все распродал и вернулся обратно сюда. Это было незадолго перед войной. Что там говорить! Вы нигде не найдете такого красивого местечка, как наше, хоть объездите целый свет. Один лес чего стоит! Ярошенковский лес! — Моисей-Арон обратился внезапно к пастуху: — Хотите сделать доброе дело?

Пастух поднял на Моисея-Арона свои маленькие веселые глазки.

— Кнут, я вижу, у вас с собой, не хватает только лошади и телеги. Ну так достаньте телегу и лошадь и прокатите гостя, как в прежние годы, в Ярошенковский лес. Председатель колхоза даст вам лошадку. Сделаете доброе дело, Бог вам его зачтет… Может разве человек что-нибудь увидеть из окна автобуса? Не успеешь оглянуться и пролетишь через лес!

Узнав, что я шел от станции пешком, Моисей-Арон больше не настаивал, чтобы Калман прокатил меня в лес. Но как сделать, чтобы Моисей-Арон сказал мне, кто тот высокий заросший человек, который молча стоит в стороне, словно странник, опершись на посох. Что означает его молчание? Не собирается ли он рассказать мне о невесте из Красного и тивровском ее женихе такое, что другие мне еще пока не рассказывали, и ждет, чтобы я к нему обратился? И я опять завел разговор об этой свадьбе накануне тивровской резни.

— Была действительно свадьба? — переспросил я, потому что подобную историю о женихе, пришедшем к невесте из немецкой зоны в соседнее местечко в румынской зоне, и о девушке, добровольно пошедшей со своим женихом на смерть — он должен был по требованию немцев вернуться в их зону, — я уже слышал в нескольких местечках. Не забрела ли история эта сюда из другого места и рассказывается как здешняя? Или, наоборот, отсюда пришла туда?