Затем сел и посмотрел на часы. Мордочка сидевшей на диване книги начала легонько подергиваться, по мере того как декомпоновщик, разливаясь все дальше по жилам, делал свое черное дело. Прошло примерно десять минут, прежде чем Столкемп вновь обратился к книге.

– Название и содержание!

Книга открыла было рот, однако так ничего и не произнесла.

Столкемп весь засветился от радости. Сотни таких вот чистых, пустых книг – в дальнейшем все они в соответствии с разработанным им планом подвергнутся насильственной модификации, – несомненно, помогут ему довести до долгожданного логического завершения его драгоценное детище, его научный проект. Вот тогда-то эта самодовольная дурочка МБ Соваж попляшет!

Однако Столкемп воздержался от дальнейших видений будущего триумфа и отключил книгу от сети.

– Закрой обложку.

Команда вернула книгу в чувство – она встрепенулась и испуганным взглядом обвела читальный зал. Столкемп освободил ее от ремней и велел возвращаться обратно в кабинку. Неуверенно передвигаясь на дрожащих ногах, книга удалилась.

В отличие от нее Столкемп стремительно прошел по пустым коридорам книжарни и вернулся в кухню. Там его уже поджидали сестры Холбрук.

– Вас все устраивает? – поинтересовалась Марлис.

– Абсолютно все. Я провел выборочное стирание, и оно прошло гладко, без сучка без задоринки. Книги прекрасно послужат моим целям. Я велел завтра утром доставить к вам тачки. Слуга упакует библиотеку и вывезет всю коллекцию. После ее получения я выплачу вам деньги. За одним небольшим вычетом.

– Каким же именно? – спросила Теффи.

– Библиотека несколько минут назад уменьшилась на одну книгу. Похоже, старый том, стоило мне взять его в руки, пришел в негодность и не подлежит восстановлению.

На Земле воцарились самодовольная умиротворенность и ленивый застой. Человечество в подавляющей своей массе утратило желание, а может, даже саму способность к старомодным творческим порывам. Тысячелетие научных и эстетических открытий – при помощи баз данных с мгновенным доступом и многочисленными перекрестными ссылками, которые неустанно создавал искусственный интеллект, – отыскало ответы на все вопросы как теоретического, так и практического свойства. Так что теперь эти базы данных служили в основном целям развлекательного характера и заодно были залогом того, что груз знаний в конце концов раздавит любую инициативу. Однако несколько эксцентричных ученых мужей по-прежнему пытались исследовать рваные карманы искусства и науки, в швах которых могли заваляться редкие крупицы еще не найденного знания.

Живые книги служили инструментом подобных поисков, двигателями созидания этого нового знания.

В емкие нейроны «чистых» книг можно было загрузить полный текст, бессчетное число семиотических единиц. Однако простое сохранение текста мало что значило, тем более что эта задача больше подходила иным, более надежным медийным средствам. Уникальный талант книг состоял в другом – их мозг умел обрабатывать и микшировать исходные семиотические единицы. Под воздействием различных старомодных реагентов (химикатов, энзимов, трав, гормонов, белков, питательных веществ и лекарств, применяемых библиотекарями в сочетании с традиционными рецептами и интуитивными догадками), а также посредством применения декомпоновщиков дендритовых связей (невероятно малых телец, действующих в кровотоке в соответствии со встроенными в них алгоритмами) книжные мозги перемешивали отдельные порции их содержимого самым непредсказуемым образом – осуществлялась задача, непосильная искусственному интеллекту. В результате получались новые семиотические единицы, в девятистах девяноста девяти случаях из тысячи полная абракадабра, не поддающаяся никакому логическому анализу. Один же единственный результат мог натолкнуть исследователей на неожиданные и любопытные выводы.

И наконец, самая крайняя процедура – к ней библиотекарь прибегал в тех случаях, когда предпочитал довериться эволюционной мудрости сексуальной рекомбинаторики, – состояла в скрещивании, точнее, спаривании двух книг. В сперму или яйцеклетку той или иной книги записывались нейронные изменения, от чего в мозгу потомства скрещиваемой пары происходила, на основе родительских составляющих, запись случайного кода, открывавшая горизонты неизведанных доселе областей знания. (Правда, юным книгам требовалось около двух лет, чтобы полностью созреть для подключения к инфосети.)

Книги не обладали даром осмысленного доступа к содержащимся в них текстам. Оба полушария их мозга не соединялись между собой. Их индивидуальная, частная ментальная жизнь происходила исключительно на одной дееспособной стороне разрубленного пополам мозга (защищенной артериальными фильтрами от случайного воздействия модифицирующих реагентов), в то время как текстуальная работа шла сама собой на второй половине. Небольшое постоянное интерпретирующее ядро в текстуальной половине (несколько сотен тысяч нейронов) было замкнуто на речевые и слуховые цепи, реагируя на вербальные команды библиотекаря, и осуществляло основные операционные функции.

Но даже не имея прямого доступа к содержанию половины своего черепа, книга тем не менее на уровне подсознания чувствовала, как именно – хорошо или плохо – идут дела на потаенной арене. В конце концов, текстуальное полушарие мозга жило за счет общего книжного метаболизма в той же степени, что и мыслящая половина, и различные цепи обратной связи, например, пищеварительная система, оставались той площадкой, где две половинки могли обмениваться бессловесной информацией.

Стирание превращало книгу в опустошенную биомассу.

Канто еще никогда не чувствовал себя так скверно с тех пор, как покинул своего издателя. Вообще-то он никогда не испытывал ничего подобного. В его далекой юности, лет пять назад, текстуальная пустота была единственным ведомым ему состоянием, обычная пустота, когда половина его сознания была подобна влажной глиняной табличке, ожидающей, когда на нее стилом нанесут письмена. Однако после всех этих плодотворных, хотя и не богатых событиями лет, когда МБ Холбрук перечитывал и переписывал его, Канто привык ощущать себя вместилищем знаний. Он чувствовал себя нужным и даже гордился своим уникальным, недоступным ему самому содержанием. А теперь его лишили этих знаний, отобрали их у него, за считанные минуты начисто стерли.

Теперь Канто стал настоящим палимпсестом, беспомощно ожидающим нового ввода информации в опустошенный разум.

Так же, как и остальные его сородичи.

Накануне из Брундизии прибыли тележки, из которых вылезли чужие слуги (так разительно не похожие на славного Беду Достопочтенного, который частенько баловал книги холбруковской библиотеки тайком припасенными лакомствами). Слуги отправились в подсобное помещение Рюльроальда, где хранились сложенные стазис-боксы, развернули их и принялись загружать в них библиотеку. Пять сотен книг были втиснуты в тесные короба и отвезены в Брундизию.

Там их всех одновременно выгрузили и распаковали, сделали инъекции декомпоновщика и торопливо распихали по новым конуркам, прежде чем они смогли бы разбрестись в разные стороны. МБ Столкемп не стал тратить денег на пристройку к своей книжарне. Вместо индивидуальных кабинок, дававших определенный комфорт и уединение, книги разместили по пятьдесят особей в одну тесную каморку. На жестких нарах не были даже указаны их УДК – к чему, если все они теперь были пусты. А следовательно, по мнению их нового хозяина, неотличимы одна от другой.

Первые несколько дней пребывания на новом месте, за исключением тех моментов, когда их кормили или стирали содержимое их мозгов, книги оставались на нарах, время от времени издавая слабые стоны в страхе, что любой их неосторожный поступок может привести к обработке библиотечным оценщиком. Смерть Инкунабулы явилась для всех жестоким уроком – уже мало кто сомневался в том, что впереди их ждет убогое, беспросветное существование. Единственное, что могли теперь себе позволить книги, – это ночные разговоры приглушенным, еле слышным шепотом.