– Теперь отойди, – сказала Урса и отодвинула Рыську рукой. – Раскатать тесто я должна сама. Подкинь пока дрова.

Ведьма положила ребёнка в плетёную корзину для овощей и подошла к столику, на котором колдовал Рыська. Старушка нагнулась к миске, прошептала что-то низким голосом, плюнула-дунула в замес и хлопнула в ладоши. В ту же секунду тесто само выскочило из посудины и шлёпнулось на припорошенную мукой доску. Урсула засучила рукава белой кружевной рубашки, растёрла ладони, словно на них был какой-то крем, и принялась изо всех сил мять тесто. Оно выглядело таким податливым и мягким под её тонкими умелыми руками, что Юсинь ужасно захотелось его раскатать и наставить рюмкой много маленьких кружочков, из которых бы получились чудесные пельмени. Однако, устыдившись беспечности собственных мыслей, Юся с испугом взглянула на ребёнка. Кожа его была какого-то неестественного зеленоватого оттенка: дышал он громко и тяжело, изо рта время от времени вырывался странный хрип.

Девочка подумала, что малыш, должно быть, болен, и тогда ведьма вряд ли станет его есть. Хотя на всякий случай Юся решила, что, почувствовав настоящую угрозу для жизни младенца, она ценой собственной отобьёт его у Урсулы. Для этого Юсинь незаметно как можно ближе придвинулась к корзине, в которой лежал малыш.

Тем временем Урсула собрала тесто в колобок, сделала посередине небольшое углубление, уложила в него мелкий стручок красного перца и заговорила хоть и скороговоркой, но довольно громко и отчётливо. Теперь девочка сумела разобрать каждое сказанное ею слово.

– Заберёшь всю злость и зависть, всю боль и страх, – говорила старуха, закрыв глаза, – защитишь от чёрных мыслей, от жадных и трусливых, убережёшь от всякой хвори и будешь съеден собаками, чтобы согреть и утолить их голод. Закрываю свой уговор на замок. Ключи от него навеки у меня останутся. Слово моё непоколебимо!

Урсула выдохнула, вытерла со лба несколько капель пота и взяла с полки над печью стеклянную скалку.

– Дерево на себя часть уговора заберёт, а стекло равнодушным останется, – произнесла вдруг Урсула себе под нос, и Юся поняла, что это было сказано именно для неё.

Оказывается, всё это время, несмотря на то что старуха была занята делом, она не забывала о присутствии на кухне Юсинь.

– Не сделаю я с ребёнком ничего плохого, – снова сказала Урсула в никуда, продолжая раскатывать тесто, вдавливая в него перец. – Да и не ребёнок он вовсе – а дух. Сын Болотного духа и жены его, утопленницы.

Юся ещё раз посмотрела на малыша. К горлу подступил ком – в этом мире всё было для неё противоестественным, чудным, неизведанным. Кот не был котом, малыш не был малышом, да и сама Юсинь теперь не была уверена в том, кто она есть.

А может, она на самом деле «вторая матрёшка»? Может, она, как рассказывал Рыська, – просто бестелесная душа, которая блуждала не в силах избавиться от своих воспоминаний, а потом нашла дорогу в Страну Туманов? Может, похищение ведьмой и жизнь у неё в заточении – это самообман, жестокая игра разума? Юсинь ущипнула себя в плечо и уставилась на Урсулу. Та уже раскатала тесто в большой лист и теперь медленно направлялась к корзине за ребёнком.

– Он заболел по глупости отца и матери. А я знаю, как помочь ему, – сказала Урсула, глядя девочке в глаза и протягивая руки к младенцу. – Вижу, о чём сейчас думаешь: но поверь, будет лучше, если ты не станешь этого делать.

Чем ближе подходила ведьма, тем сильнее Юсе хотелось схватить малыша, пусть он и был не тем, кем казался. Схватить и никому не отдавать до тех пор, пока печь не остынет, а Рыська не сотворит из теста что-нибудь знакомое и безобидное. Но, когда старуха оказалась у самого Юсиного конопатого носа, все намерения Юси превратились в пар, исходивший от истомившейся в ожидании печи. Глаза старухи, блестящие, словно холодная рыбья чешуя, может, и не умели смотреть ласково, но они точно не могли врать.

Девочка отошла от корзины.

Рыська, всё это время не находивший себе места и вертевший хвостом в беспокойстве, мяукнул и бросился вытаскивать из-под стола огромную печную лопату. А Юсинь в страхе закрыла рот ладонью, потому что Урсула, уже вытащившая малыша из корзины, успела положить его на раскатанный кусок теста и стала заворачивать в него, как в одеяльце.

– Вы же сказали, что не сделаете с ребёнком ничего плохого, – прошептала Юсинь дрожащим голосом. Она и сама не знала, как вообще нашла силы выдавить из себя эти слова.

– Не сделаю, – повторила ведьма ледяным тоном. – Слово моё непоколебимо! – добавила она, закрывая личико малыша последним свободным краем теста.

– Но он же задохнётся! – пропищала Юся и почувствовала, как из её глаз потекли слёзы.

– Да всё с ним будет холошо! – фыркнул Рыська и услужливо подставил хозяйке лопату, на которую, не мешкая ни минуты, Урсула уложила живой, но уже не двигающийся кулёк.

– В печь! – скомандовала старуха, и маленький мальчик-кот с необыкновенным проворством повиновался. Ребёнок, укутанный с ног до головы в тесто, будто пирог, опустился в пламя печи и скрылся за чугунной заслонкой, которую Урсула подпёрла ухватом.

– О, боже! – вскрикнула Юсинь и разрыдалась.

На юге Страны Туманов, у самого края беспокойной речки стоит, опутанная сухими побегами дикого винограда, подружившаяся со мхом и лишайником, заброшенная мельница, давно не пускавшая в дело свои деревянные крылья. Баба Мора больше не печёт и не продаёт хлеб, и потому ей незачем приводить в действие механизм для перемалывания муки. К тому же Мора перестала следить за домом – распустила тараканов и паутину, развела плесень и десятки горшков с ядовитыми грибами…

…Костлявая маленькая старушка лежала на широкой скамье, застеленной лоскутьями от старых тряпок. Она была похожа на лук из детской загадки – сто одёжек и все без единой пуговицы. Обычно Мора надевала хлопковую ночную сорочку, поверх неё тёплое вязаное платье, затем влезала в тяжёлую плотную кофту, после которой наступала очередь двух шерстяных жилеток и шерстяного же платка. И даже тогда Море всё ещё было холодно.

Бабка высунула из чрезмерно длинного рукава тощий указательный палец и начертила им в воздухе крестик.

– Да, просчиталась я с Поюхой, – пробормотала она. – Забыла, что у неё вода в колодце живая. Для всех и каждого живая, только не для горчаков-грибов моих. Колдовство она у них забирает, в труху превращает. Вот и увидел тебя сразу рыжий Жыж. Верный Урсулин помощничек…

Мора резко села, сунула озябшие руки в жилетные карманы и с обидой плюнула на пол:

– Что же ты, сопляк, на этот раз девицу так долго убалтывал?

– Холодно мне было совсем, – сказал Ырка из самого чёрного угла комнаты. – Вот и не подобрал нужных слов. Мне бы сейчас хоть кем согреться.

– А чего ко мне снова припёрся? – Мора нахмурила и без того морщинистый лоб. – Я тебе уже помогла, чем смогла. Всему научила, всё показала. Ходи себе по невидимым горчакам да целуй девиц сколько влезет. Зря я, конечно, тебе дорожку до Поюхи, вырастила – просчиталась немного, ну с кем не бывает? Так ведь других молодых душ и духов тут пруд пруди: выбирай какие нравятся.

– Ненадолго мне их тепла хватает, – вздохнул Ырка, – с каждым разом всё быстрее мёрзнуть начинаю.

– А это потому, что не тех выбирал, – ухмыльнулась Мора. – Надо было с самых тёплых начинать, а ты сперва к холодным наведался. Сырая служанка Озёрного духа да обиженная на сестриц-красавиц отшельница Шишига! Скажи, много ли в них огня? – Старушка вопрошающе посмотрела в жёлтые светящиеся глаза Ырки и, не дожидаясь ответа, кивнула: – Правильно! С гулькин нос!

– А в ком тепла больше? – Ырка стоял в темноте неподвижно, с презрением поглядывая на соседнюю стену, где приютилось мутное пятно света, чудом вырвавшееся из пыльного окна. – Мне бы сейчас посильнее отогреться: чтобы хватило на дольше.