И снова оказался возле храма. Был будний день, толпа спешила мимо. Он постоял возле двери, подумал… И вошел. Прошел, стараясь не шуметь, в центральный неф и замер у колонны. Осмотрелся. На стенах — лики, росписи. Курились благовония, мерцали свечи… И — никого: скамьи были пусты. Лишь впереди, на возвышении, зурр в черном одеянии стоял у кафедры, читал — чуть слышно, неразборчиво. Рыжий прислушался — «Видения Стоокого», часть третья, «Очищение». Стоокий — это их кумир. Он говорил, будто ни Солнце, ни Луна, ни даже Космос, а именно наша Земля — вот что основа жизни. А Океан, который окружает нас, — то смерть. А Досточтимый, тот, напротив, утверждает, что жизнь пришла из вод. Но Досточтимый пишет для немногих, а прочие… тем вовсе все равно. Вот храм — он пуст, в нем только зурр и ты. Зурр говорит: Земля не продается и не покупается, Земля, как жизнь, — для всех, так нас учил Стоокий. И что с того? В храм ходят только дети и старухи. Ну, или еще любопытные. А нужно, чтобы было… Как? А, вспомнил! И Рыжий подошел к стене, прочел шестой завет — не верил, но прочел, — задул свечу и вышел из храма.

И снова он бродил по городу, рассматривал его и молча удивлялся, потом, устав, сидел на лавке у фонтана, смотрел на голубей, на облака. Потом в толпе зевак стоял у Резиденции и наблюдал за сменой караула. Гвардейцы — сытые, в надраенных кольчужках, в высоких шлемах с перьями маршировали по плацу, кричали «Арра! Арра!». Шаг у них был хорош, и выправка вполне достойная. Правда, в шестой шеренге дважды засбоили, в седьмой ремень был недотянут. Но это — так, пустяк. Потом…

Часы ударили семь раз, и загремели барабаны, запели трубы — и толпа отхлынула. Вышел герольд, весь в позументах, заорал:

— Пади! Пади!

Все пали. Раскрылись золоченые ворота, и выехал один… второй… третий, четвертый, пятый экипаж. На пятом ехал сам король. Был он в пушистой белой мантии и золотой, густо усыпанной брильянтами короне. Толпа при виде короля кричала, ликовала. Король едва заметно улыбался, подслеповато щурился, кивал. Седой, трясущийся. И, говорят, уже почти не ходит. А прежде, князь рассказывал…

Проехали. Они, как говорят в толпе, спешат на эрл-прием в Лампическом дворце; там будут чествовать победу над Девятым Легионом. Крактель Четвертый — долгих ему лет — раздаст особо отличившимся награды, примет послов, а после будет бал и фейерверк…

Зеваки стали понемногу расходиться. И он пошел. На улицах уже горели фонари. Прохожих становилось меньше, меньше, меньше, а мостовые уже и щербатее. Вот и совсем брусчатка кончилась. Где это он? А! Да — это Гусиная застава. Канавы, грязь. Напротив — серый дом. Это ночлежка для сомнительных. Годится. Он вошел.

Р-ра, ну и ну! Смрад, чад! Натоптано, накурено. И ко всему еще темно. Хозяйка — в рваном чепчике, дородная — лежала у себя за загородкой и отказалась принимать.

— Пьяна! — шепнул ее подхватный. — Как грязь пьяна! Не обессудьте, господин. Деньги вперед, и я…

Он заплатил. Подхватный — пегий шустрый малый — провел его по лестнице на самый верх, под крышу, и спросил:

— Вам эту или эту?

— А лучше где?

— Конечно, здесь. Дверь крепче. И окно поуже. Народ-то у нас, сами понимаете…

Он согласился. И вселился. То есть вошел, закрыл за собой дверь и осмотрелся, и прислушался. Слева, за стенкой, пели, справа было тихо. А здесь что? Так: стул, табурет, продавленный пуфарь. Да и еще на подоконнике: кружка, миска, объедок свечи. А всего это так: три шага в ширину и пять шагов в длину. Рыжий немного походил по комнате, потом зажег свечу, придвинул табурет к окну, сел и задумался…

Не думалось. Тогда Рыжий зажмурился, представил себе Книгу и начал ее мысленно листать. Листал, листал… Еще сильней задумался. Еще бы! В Книге о Башне говорилось очень скупо и туманно. Ее, так было сказано, так просто не найти. Она не скрыта — вовсе нет; ты просто можешь каждый день ходить мимо нее и не заметишь, что вот она перед тобой — стоит и ждет тебя. А может, и не ждет. Так что искать ее, надеяться…

Гм! Да! Он встал, прошел к двери, закрылся на крючок, лег, слушал крики за стеной, бой городских часов…

Так и уснул. Утром позавтракал внизу и познакомился с хозяйкой, еще раз дал залог, ибо подхватный утверждал, что денег он вчера не брал; нагло смотрел в глаза и повторял: «Чист, как слеза! Чист, как слеза!» Пусть так! Рыжий позавтракал, ушел. Весь день бродил по городу и убеждал себя, что ходит просто так; он ничего не ищет, а только смотрит и запоминает — из любопытства, вот и все. А Башня может быть и не из камня, а вообще одна метафора, так разве стал бы я ее… И он ходил, болтался, просто так. День. Пять. Нотариус. Ошейная. Меняльная. Костярня. Шум, гам. Квартал, еще квартал… Ну а под вечер, сбив стопы, Рыжий всегда спешил на улицу Стекольщиков и заходил в книжный подвал. Там было тихо и прохладно. Старик, сидевший у двери, приветливо кивал ему и спрашивал:

— Чего?

А Рыжий отвечал:

— На ваше усмотрение.

Потом брал поданную книгу, садился в угол и читал.

…Когда он в первый раз пришел в этот подвал, старик долго смотрел на его серую попону, а после, мягко улыбнувшись, предложил «Стихи», но Рыжий сразу отказался. Потом был «Сонник», «Уши следопыта», «Двенадцать юных дев», «Записки тамады»… Рыжий брал книгу, открывал, читал заглавный лист и морщился. Тогда старик не выдержал, спросил:

— А вы хоть сами знаете, что ищете?

— Да, — твердо сказал Рыжий, — знаю. Вот я в последний раз читал «Книгу Всех Знаний» Досточтимого. И мне понравилось.

— О! — удивленно воскликнул старик. — Даже так! И дочитали до конца?

— Конечно.

Старик покачал головой, помолчал и сказал:

— Ну а в шестнадцатой главе, параграф третий, часть восьмая…

Рыжий победно усмехнулся и ответил:

— Там сказано: «Иные же убеждены, что мир непознаваем».

Старик задумался и отвернулся. В подвале было много книг — на полках, на полу и на столах… И всего трое посетителей. Один, должно быть из военных, сидел с погасшею трубкой в зубах, смотрел в подслеповатое окно и думал о чем-то своем. Стряпчий — худой, взъерошенный — листал толстенный альманах, зевал и щурился. И лишь девица в чепчике была по-настоящему увлечена: смешно склонив голову, она перерисовывала модную картинку. Старик вздохнул и, повернувшись к Рыжему, спросил:

— А вы откуда будете?

— Издалека. Проездом.

Старик кивнул и отошел к стене, долго искал, смотрел на корешки… а после подал книгу и сказал:

— Вот, полистайте. Думаю, понравится.

Понравилось. Читал до темноты. «Трактат о четырех стихиях» Рентолаунта. А уходя, оставил на столе монету и сказал:

— До завтра.

Старик кивнул в ответ и что-то проворчал… но что — нельзя было расслышать.

И с той поры, лишь только начинали надвигаться сумерки, Рыжий спешил на улицу Стекольщиков. Теперь старик встречал его как старого знакомого, усаживал за лучший стол и даже иногда вступал с ним в беседы — о новостях по городу, погоде, ценах и о прочих пустяках. А днем…

Уже пять дней прошло, как он явился в Бурк, а чуда так и не случилось. Да Рыжий и не ждал его, а просто так ходил и любопытствовал. Читал. А на шестой день, как проснулся, Рыжий вскочил… и сел, и зло зевнул. Р-ра, вспомнилось! Вчера старик сказал ему:

— Вот, я вам приготовил «Размышления», труд Гернастейна Чермного о Первосиле, духе Равновесия. Прелюбопытно…

Да! Без всякого сомнения. Вот разве что… Рыжий похлопал себя по карманам и снова зевнул. Шерсть вздыбилась; оскалился… И все-таки сдержал себя, спустился вниз, позавтракал — сказал, что вечером расплатится, — и вышел.

Шел, не смотрел по сторонам. Пришел на Биржу. Биржа — это у них такой высокий желтый дом с колоннами. Там он сперва долго слонялся по двору среди шумящей, спорящей, обтрепанной толпы, порой присаживался, слушал и прикидывал… и лишь потом встал в очередь, дошел до кабинета, назвался Ловчером, сержантом из Тримтака: уволен вчистую, согласно собственному выкупу. Чин записал его в журнал, снял отпечатки лап и прикуса, выдал жетон, отправил на раздачу — там проверяли силу и сноровку. Рыжий проверился — брал камни, поднимал, подбрасывал, прыгал на стену, лазал по веревке — и был записан грузчиком на стройку. Строителям платили хорошо, и потому он сразу согласился, спустился вниз, в распределитель, и там его зачислили в артель на мельницу при маслобойной фабрике. И там Рыжий полмесяца таскал на верхотуру кирпичи, давал две нормы, не скулил, не выпивал, не дрался, не прогуливал. И вообще, компаний не водил, ни дурных, ни полезных, а больше все молчал. Его приметили, надбавили оклад. Потом узнали, что он грамотен, — поставили десятником. Потом, зимой уже учетчиком. И он опять, как и когда-то в Дымске, считал без косточек, в уме, и помнил все раскладки. Ему давали дачи — он не брал, звали к столу — не шел. В шесть вечера вставал, одергивал лантер — и к старику. Читал. Потом стал делать выписки. Чертил колонны, портики, рассчитывал фундаменты. Старик молчал. И он молчал. Придя домой, с соседями почти что не общался. Да и о чем бы с ними говорил?! Он в кубик не играл, не пил, в цирк не ходил, в долг не давал — копил. А накопив, врезал дверной замок, поставил в комнате сервант, повесил зеркало. Выписывал газету. И как-то раз прочел, что в Дымске все спокойно; похода не было — ни в Лес, ни в Горскую Страну, — а был лишь пир по случаю Большого Примирения. Прочел… и равнодушно улыбнулся. Встал, посмотрел в окно. Пруд, дыни, карта на стене и Книга в кожаном мешке, и заговор, и Зыбь — когда все это было? И было ли? Вот князь, он так любил порассуждать о том, что состоит в родстве с самим Крактелем, который свою дочь, любимую Айли… А здесь над нами все смеются! Айли — дочь не наследная, а по любви, таких у короля… А сам король? Уже почти не выезжает. Эрн, старший принц крови, вчера сказал в Парламенте…