Он склонился в подобострастном поклоне:

— Извините, мадам… Был излишне дерзок…

— То-то же. Молчите, коли в ваших словах государыня вовсе не нуждается.

Но Иван Иванович был не тем человеком, кто привык сдаваться без боя. Действовать он решил через Дашкову: та терпеть не могла Орловых (и особенно самого фаворита, Григория), а зато к Разумовскому с Ломоносовым относилась с большой симпатией. Вот на этих чувствах и решил сыграть Бецкий. Разговор происходил на балу, оба вышли в сад и уселись на одну из резных скамеек в потаенной аллее, в стороне от ненужных глаз. Генерал-поручик сразу приступил к делу (диалог происходил на французском):

— Я прошу вас о помощи, Екатерина Романовна. Наша правящая мадам пребывает ныне в несерьезном состоянии духа и нимало не слушается советов. Из-за этого Академии наук угрожает опасность. — Раскрывая карты, он поведал о ситуации вокруг вице-президентства, Шлёцера и директора-распорядителя. — Надо что-то делать.

Дашкова, в легком бальном платье с глубоким декольте и в роскошном парике, украшенном цветами, сразу не ответила. Продолжала обмахиваться веером и смотрела куда-то в сторону. Наконец, сказала:

— Я, конечно, попробую, но боюсь, не выйдет. Наши отношения с государыней напряглись в последнее время. А виной всему — этот прощелыга из ее спальни. Я однажды высмеяла его неотесанность, он злопамятен и теперь накручивает Катьку против меня. Мерзкий солдафон. Ненавижу.

— Нет, но променять Ломоносова во главе Академии на мальчишку Орлова! Вся Европа будет смеяться над нами.

— Только ли из-за этого? — хмыкнула она. — Поводов даем много.

— Умоляю, вмешайтесь, ваше сиятельство.

— Приложу старания.

— Уповаю только на вас.

Дашкова исполнила его просьбу на другое утро: будучи вдвоем с государыней у нее в будуаре и расчесывая ей волосы после сна, обсуждая вчерашний бал и последние сплетни, вроде невзначай брякнула:

— Правду ли я слышала, будто Ломоносов отказался от должности вице-президента?

У царицы вытянулись губы:

— Ничего подобного. Это я передумала его назначать.

— Вот те раз! Чем он провинился?

— Да ничем, честно говоря. Слишком уж упрям. Да и староват. Будет тут ходить и стучать своей палкой, действовать на нервы.

— Но зато ведь авторитет. Он почетный профессор нескольких европейских университетов.

— Вот и пусть копается у себя в лаборатории.

— А кого тогда в вице-президенты?

Но Екатерина II знала нелюбовь Дашковой к Орловым и сказала уклончиво:

— Думаю пока.

— У меня есть кандидатура, — улыбнулась княгиня.

— Интересно, какая же? Кто таков?

— Не «таков», а «такая».

— Кто же?!

— Я.

Развернувшись, императрица посмотрела на нее пристально:

— Шутишь?

— Нет, сурьезно. Я сумею навести в Академии порядок.

— Уж не сомневаюсь. — Государыня погрузилась в раздумья. — Неожиданный вариант. Очень любопытный!..

Но судьба распорядилась иначе: вскоре Дашковой сообщили, что ее супруг, Михаил Иванович Дашков, князь, вицеполковник, будучи с отрядом в Польше, тяжело заболел и при смерти. Перепуганная Екатерина Романовна поскакала его спасать, и дальнейшие события в Петербурге разворачивались уже без нее. Впрочем, идею фрейлины самодержица не забыла и назначила-таки Дашкову директором Академии (при Кирилле Разумовском — президенте), но уже много-много позже…

Михаил Васильевич обратил внимание: ноги у него после треволнений ноют больше, мочи нет терпеть, а в спокойные, счастливые дни боль стихает. Именно такое умиротворение чувствовал профессор после переезда в деревню — свежий воздух, тишина, покой и парное молоко с плюшками успокаивали, бодрили, он ходил, будто молодой, пропадая на своем заводике, увлеченно работая со стеклом, а по вечерам, сидя на крыльце, положив ступни на маленькую скамеечку, отдыхал, расслаблялся, получал удовольствие. Но приезд Баркова и последующие события привнесли смятение в его душу, вся эта беготня по инстанциям, козни Тауберта обостряли болезнь, совершенно изматывали. Было не до наук, не до творчества. Между тем «Полтавская битва» продвигалась без него медленно — мастера набирали мозаику, Ломоносов наезжал из деревни в Петербург, забраковывал, приходилось отколупывать, набирать заново.

Больше остального его волновала фигура Петра на переднем плане: царь все время выходил какой-то ненатуральный, кукольный — не хватало живости во взоре, одухотворенности. Это огорчало ученого, обессиленный, он валился с ног и лежал, одинокий, у себя в петербургской спальне, с грустью думая о своей судьбе. Сколько ему еще осталось? Десять лет? Пять? Или даже меньше? Вот отца не стало в шестьдесят. Но отец погиб, а не умер от старости, и его пример не годится. Да и дедушка тоже не указ: умер он задолго до рождения внука, будучи еще молодым. И со стороны матери тоже аналогий не сыщешь: все родные уходили из жизни, редко дотянув до пятидесяти. А ему в ноябре исполнится пятьдесят три. Сделано хотя и немало, но задумок намного больше. Так печально их не осуществить! Боже правый, чем я провинится перед Тобой?

Был у них в деревне Матигоры старец Никодим. Многие считали его сумасшедшим. Он зимой и летом ходил в рубище и питался милостыней. Иногда с ним случались припадки — повалившись на спину, корчился в пыли, скалился, хрипел. А когда пребывал в относительном спокойствии, рассуждал вполне здраво. Будущее угадывал. Говорил, что замаливать грехи — тоже грех, ибо выпросить у Создателя жизнь вечную никому нельзя; все грехи — прошлые, настоящие и будущие — суть уже искуплены Иисусом Христом на кресте; значит, нам дарована жизнь вечная просто так, бесплатно, и, уверовав в Иисуса, мы тем самым принимаем этот дар; и от нас зависит, как им распорядиться — или же во благо себе, или же во зло, ибо геенны огненной тоже никто не отменял. Ломоносов еще ребенком думал над этими словами, но понять до конца не мог: если все грехи заранее прощены — получается, можно жить, греша напропалую? А тогда за что души грешников низвергаются в ад? В девятнадцать лет даже уходил в поисках ответов к старообрядцам, но и там не нашел искомого, возвратился в мир… А однажды старец Никодим предсказал ему будущее — дескать, славы добьешься превеликой, да не доживешь до седых волос.

Но теперь, к пятидесяти трем годам, седины у него на висках уже много. Как же так? Врал старик?

В пятницу, 16 июля, Михаил Васильевич собирался ехать из Питера в деревню к семье, как внезапно явился полупьяный Барков и поведал ему последнюю новость: в типографии Тауберта набирается книжка — свод древнерусских летописей (их Иван переписывал для набора), а на титульном листе значится: составление, предисловие и комментарии ординарного профессора Петербургской Академии наук АЛ. Шлёцера.

— Почему «ординарного профессора»? — изумленно проговорил Ломоносов. — Он ведь не назначен пока. Обсуждения не было и указа нет. Я решительно стану против.

— Коли нет, значит, скоро будет, — чуть покачиваясь, произнес копиист. — Говорят, что это дело решенное. Тауберт передал Катьке Шлёцеровы бумаги — план работ и прочее; и она от счастья писала кипятком, их узрев; вроде бы сказала, что именно такого профессора истории русской науке и не хватало.

Михаил Васильевич хмуро пошутил:

— Да уж, только Шлёцера в профессорах не хватало нам!

— Верно бают, что рыбак рыбака видит издалека, а немец немцу глаз не выклюет! — хохотнул нетрезвый. — Напустил херр Питер Алексеевич немчуры, вот и расхлебываем теперя.

— Немец немцу рознь. Вон покойный профессор Рих-ман — царство ему небесное! — что за умница был, скромник, не заноза; а каких соображений великих! И профессор Миллер, несмотря на его тщеславие, дельный человек и ученый. Уж не говоря о Бернулли! Впрочем, Бернулли — швейцарец, а не немец.

— Вовремя уехал отсюда, слава Богу.

— Для него, может, слава Богу, а для нас, для России худо, что уехал.

Помолчали.

— Что же делать будем, господин профессор? Жаловаться, нет? Но кому жаловаться, коль сама государыня-мать… ее!., к этому Шлёцеру благоволит?