Ломоносов только вздохнул:

— Надоело всё! Шлёцеры, тауберты, императрицы… Пропади они пропадом!.. Возвращаюсь к себе в деревню на Рудицу. — Посмотрел на Баркова. — Может быть, со мной?

— Не могу-с, завтра должен быть в присутствии, аки штык. А сегодни напьюся с горя. Не пожалуйте гривенник на опохмел?

Покачав головой, но достав из жилетного кармана монетку, Михаил Васильевич проворчал:

— Ох, загубишь ты себя, Ванька-недотепа!

Тот расплылся:

— А и загублю — что ж с того? Никому не нужон, и никто слезки не прольет.

— Кто же виноват? Ты и виноват.

— Не, не я. Жизнь в России такая, что таланты никому не нужны.

Ломоносов отлеживался в деревне, иногда по дням не выходя из своей комнаты, не спускался даже к обеду, иногда ходил, опираясь на палку, — хмурый и неразговорчивый, а домашние ступали на цыпочках, не решаясь потревожить его покой. Молча ел, половину блюда оставлял на тарелке. Молча пил — но не алкоголь, только чай и квас. Как-то раз заглянувшей к нему в кабинет дочке, чтоб убрать не доеденный отцом ужин, так сказал:

— Выходи за Константинова. Он хороший человек, хоть и старше тебя намного. Будет заботливым мужем и родителем.

Девушка ответила:

— Может быть, и выйду… Срок придет, мне шешнадцать минет, и тогда обсудим.

Михаил Василевич с болью отозвался:

— Не обсудим, дочь. Я не доживу… И тебя под венцом уж не увижу…

— Папенька! Родимый! Что ты говоришь? Не накличь на себя беду этими словами!

— У меня предчувствие.

— Ты еще поправишься, вот увидишь. И понянчишь внуков — мальчиков и девочек.

— Был бы счастлив безмерно. Токмо не уверен…

Уж родные не знали, чем его развлечь, как спасение явилось само — в виде гостей из архангелогородских земель. Как и обещал, Яков Лопаткин, возглавляя новый обоз, прибыл в Петербург с Мишей Головиным — восьмилетним племянником Ломоносова.

Небольшого росточка, худенький, пугливый, мальчик пошел не в дядю — был черняв и смугл (чем напоминал и сестру Матрену). Поклонился в пояс, как его учили, и дрожащим от волнения голосом произнес:

— Здравствуйте, ваше высокородие, господин профессор!

Тот расхохотался:

— Здравствуй, дорогой. Дай тебя обниму по-родственному. Экий ты тщедушненький, право. Мало каши ел? Ничего, мы тебя откормим.

— Кашу не люблю, — заявил малец.

— Да? Не любишь? А что любишь?

— Рыбу люблю во всех видах. Репу, квашеную капусту. Яблоки моченые.

— Этого добра у нас хватит. Ну-с, рассказывай давай о своем матигорском житье-бытье. Как там матушка твоя, а моя сестрица, живет?

— Кланяться велела. И просила не серчать, что прислала на твое попечение двух своих детишек. Ведь не оттого, что кормить нечем — тятька мой и кузнец искусный, землю пашет, рыбу ловит, и у нас коза, куры, утки. Кушаем пристойно. Токмо для учебы нет совсем никаких возможностев. В Пе-

тербурге — иное дело. Тут я выучиться смогу как следует. А в семье остались двое младшеньких — Нюшка-сестрица о шести лет да Петрушка-братец о двух годков. Будет кому родителев ублажать.

Рассуждал, как взрослый, здраво и смекалисто.

— А сейчас какие науки знаешь? — продолжал расспрос дядя. — Счет, письмо?

— Да, пишу и считаю. Рисовать могу. Пел у нас на клиросе.

— Ну, так спой, пожалуй.

— А удобно ль тут?

— Отчего же нет? Можешь Акафист Святому Архангелу Михаилу?

— Весь — не поручусь, а кусками помню.

— Так пропой, что хочешь.

Миша посерьезнел, задумался и, прикрыв глаза, затянул высоким, чистым дискантом:

Ломоносов расчувствовался от такого ангельского вокала, вытер набежавшие слезы и в порыве чувств крепко обнял дорогого племянника:

— Славно, славно, Мишенька, тезка мой любезный. Мы с тобой поладим, точно знаю.

— Я стараться буду, Михайло Василич.

— Называй меня просто: дядя Миша.

Между тем Лопаткин передал Матрене письмо от его сына Федора — со словами:

— Сам-то не приехал, дел достаточно дома, но сказал, что весной непременно будет. Кажется, он к тебе присох сердцем-то.

Девушка зарделась:

— Скажете тоже, Яков Спиридонович! Мы ить просто дружим.

— И дружите, ребяты, на здоровье. А коль скоро пожелаете в будучем обручиться да обвенчаться, я не стану против.

— Благодарна вам за такое ко мне расположение.

А потом у себя в светелке распечатала конверт и с душевным трепетом вперилась в чернильные строчки:

«Здравия тебе, Матрешенъка, оченно желает Федор Яковлев сын Лопаткин с низким при том поклоном. Жаль, что не пришлось свидеться. Дядюшка Назар больно прихворнул — уж не знаем, встанет ли, — а без дяди-mo получаюсь я старшой, вот меня тятенька и оставил на хозяйстве при своем отсутствии. Дел по горло. Но тебя при этом не забываю, помню наши встречи в месяце иуне, как судили-рядили, распивали чаи при Елене Михайловне. Кланяйся ей тож. Ты-то обо мне помнишь? Оченно надеюсь, что весной предстоящего, 1765 году с первым обозом буду в Петербурге, и тогда увидимся вновь. Напиши ответ. Тем порадуешь меня несравненно. До свиданья, Матрешенъка, не хворай и знай, что на свете есть твой надежный друг, тот, что молится о тебе ежечасно».

Радостная, счастливая от таких задушевных слов, рассмеялась и расцеловала письмо. Прошептала весело:

— Феденька, хороший. Я тебе верной супругой стану, так и знай, любимый. И не променяю ни на кого. Мне другой не нужон.

Призадумалась, что ответить, и вприпрыжку понеслась посоветоваться с кузиной, вместе сочинить нежное послание.

Осень началась скверными погодами: чуть ли не с десятого сентября стало холодно, небо было в тучах, с Финского залива дул холодный ветер, и накрапывал мелкий дождь. Ждали бабьего лета, но оно все не наступало.

Тут по Петербургу поползли зловещие слухи: в Шлиссельбургской крепости тайно обезглавили подпоручика Семеновского полка Мировича. Тайно, потому что в России действовал указ прежней императрицы Елизаветы Петровны о запрете смертной казни. Получалось, Екатерина П преступила его. Но, с другой стороны, удивляться нечему: у нее на руках кровь супруга — императора Петра Ш. Кто решился на убийство единожды, перешел черту, для того уже все дозволено…

Разумеется, что в газетах никаких сообщений не было. И какие сообщения, если главный в тех событиях был не Мирович, а давным-давно свергнутый император Иоанн VI Антонович[23].

Он, двухмесячный, был провозглашен самодержцем в 1740 году (правили при нем сначала Бирон, а потом его мать — Анна Леопольдовна), а затем смещен гвардией, посадившей на трон Елизавету Петровну.

Дочь Петра приказала выслать семейство внучатого племянника вон из Петербурга (долгое время их держали в ломоносовских исконных местах — Холмогорах), а когда к власти пришла Екатерина II, двадцатидвухлетнего Иоанна бросили в Шлиссельбургскую крепость. Надо ли объяснять, как он был опасен для новой государыни? Он, прямой потомок царя Алексея Михайловича, настоящий Романов, — по сравнению с нею, немкой, самозванкой?

Содержали свергнутого монарха в одиночной камере, разговаривать с ним было строго запрещено (узнику передавали еду и средства гигиены через маленькое отверстие в железной двери), а еще имелось негласное предписание: если кто-то захочет Иоанна освободить, заключенного следует немедленно заколоть.