— Да, мон шер Андре, все мы, к сожалению, смертны. Будет и наш черед когда-нибудь… Но пока что живы, и жизнь, слава Господу, продолжается. Надо думать о грядущем… Я имел долгую беседу с его императорским величеством Павлом Петровичем… Он как сын, конечно, скорбит о невосполнимой утрате, но как новый государь полон далеко идущих планов. Хочет перетрясти всю Россию, вывести из спячки, ознаменовать собственное правление свежими идеями. Я дерзнул и покорнейше попросил его смилостивиться над Попо. Знаешь, обещал. Мол, минуют скорбные церемонии, траурные дни, и, когда придет время его коронации, не забудет облагодетельствовать своего тезку. Мол, Отечеству нужны молодые умы, преданные люди. И Попо как раз может пригодиться…

— Это добрая весть! — живо согласился Андрей.

— Тоже так считаю. И давай по рюмочке за здоровье нового царя. Кстати, все цари чают увековечить себя возведением храмов и дворцов. Понимаешь, о чем я? Вовремя подскажем, дельно посоветуем — тут, глядишь, и твое зодчество найдет применение…

— И мечтать не смею.

— А ты смей. Я, Попо, Новосильцев, Гриша Строганов, ты — будем держаться вместе. Мы одна большая семья — говоря по-аглицки, клан. Вместе станем силой.

И на этот раз, улыбнувшись друг другу, звонко чокнулись наполненными рюмками.

27 июля (или 9 термидора, по республиканскому календарю) 1794 года пробил час самого Робеспьера.

Ярые противники якобинцев при поддержке Национальной гвардии захватили правящую верхушку республики и арестовали. Смертный приговор обжалованию не подлежал. Головы Сен-Жюста, Робеспьера и еще сотни их сторонников, отсеченные гильотиной, угодили в корзины, установленные под эшафотом. Революция кончилась. Монтаньяры были повержены. И фактически во главе правительства встал Баррас — дворянин, быстро разбогатевший на спекуляциях и финансовых махинациях.

Нет, последние монтаньяры-якобинцы, в том числе и Ромм, попытались сопротивляться. Дважды в 1795 году поднимали они Париж, но Баррас во главе Конвента подавлял недовольство бестрепетной рукой. Ромма с друзьями в результате схватили, бросили в узилище и 17 июня зачитали им смертный приговор. Но, по правилам, каждого спросили о его последнем желании; Мсье Шарль ответил: «Я прошу свидания со своей женой».

Да, они с Шолен заключили брак в парижской мэрии накануне его ареста: дама сообщила сожителю, что беременна, и как честный человек он не захотел плодить незаконнорожденных детей.

В тот же день, 17 июня, женщина явилась в тюрьму. Офицер, командир охранников, лично препроводил ее в комнатку для переговоров и велел подождать. Вскоре привели бывшего наставника молодого барона Строганова. Он был в одной сорочке, как-то неряшливо заправленной в заляпанные жирными пятнами штаны, похудевший, растрепанный, с фиолетовыми мешками у глаз. И казалось, что ему не сорок пять, а все семьдесят.

Молча взял ее за руки, заглянул в глаза. Грустно произнес:

— Извини, Мадлен.

— О, за что, Шарль, любимый? Я была так счастлива рядом с тобою. Я, простая шляпница, рядом с великим человеком. И благодарю Господа за такое счастье. — У нее по щекам покатились слезы.

— Видишь, ты плачешь, — отозвался он. — А счастливые люди не должны плакать.

— Люди плачут от счастья тоже, — всхлипнула она.

— Нет, неправда. Люди от счастья должны смеяться. Я мечтал, что своими идеями осчастливлю французов, всех людей планеты, а не смог осчастливить даже одного человека, тебя.

— Ошибаешься, милый, — твердо заявила мадам Ромм. — Я ношу под сердцем твое дитя. Продолжение нас с тобой. И от этого счастлива.

— Кстати, о ребенке, — проговорил якобинец. — Расскажи ему обо мне и о нашей революции. Пусть он знает, что борьба его отца, наши жертвы не были напрасны. Люди поймут нашу правоту. Рано или поздно наши лозунги — Конституции, равенства и братства — победят повсеместно.

— Обещаю, Шарль. Я ему расскажу.

— И когда он родится, назови его днем нашего календаря. Уж тогда он точно не забудет, кем был его отец.

— Да, не беспокойся, так и назову.

Офицер сказал:

— Граждане, свидание окончено. Надо попрощаться.

Крепко сжав ее ладони, Ромм воскликнул:

— Я люблю тебя. Помни обо мне.

— Да, и я люблю, Шарль. Никогда тебя не забуду…

А когда его увели, женщина упала лицом на скрещенные на столе руки и расплакалась горько.

Тем же вечером в камере монтаньяр узнал, что один из его соратников, тоже на свидании со своей супругой, смог принять от нее и потом незаметно спрятать некоторую толику денег, на которую намерен подкупить охранника, чтобы тот помог совершить побег. Ромм невесело улыбнулся:

— Сумма слишком невелика, и никто за нее рисковать не станет.

— Речь идет о побеге только одного человека — вас.

— Ты с ума сошел!

— Говорю серьезно. Вы нужны революции и на воле сможете продолжить борьбу.

— Нет, мой дорогой, я вас не покину. Вместе так вместе, до последнего вздоха.

Тем не менее подкупить тюремщика все-таки удалось: тот по просьбе осужденных передал им два кинжала. Революционеры предпочли остаться свободными и не следовать, как овцы на заклание, на гильотину.

Первым кинжалом свел счеты с жизнью Ромм. Вслед за ним оружием воспользовались другие. Словом, на следующее утро палачу казнить уже было некого…

5 октября (13 вандемьера) того же года вспыхнуло в Париже восстание роялистов — тех, кто хотел реставрации монархии. Всполошенный Баррас обратился за помощью к войскам, и один из боевых генералов встретил мятежников картечью. Бунт был жестоко подавлен. Этим генералом оказался молодой и бесстрашный корсиканец Наполеон Бонапарт.

Так начиналась его эпоха. А на смену республики гулкой армейской поступью двигалась империя.

Впрочем, ее торжество будет впереди, а тогда, под конец 1795 года, в декабре, 15-го числа, появился на свет мальчик, названный его матерью, мадам Ромм, и по святцам, и по-республикански, как просил ее покойный супруг, — Шарль-Грийон (Grillon — сверчок).

Новый государь Павел Петрович, несмотря на свою импульсивность, чудаковатость, вспышки гнева, быстро сменяющиеся полным благодушием, был человеком добрым. А друзей не забывал никогда. Он присвоил Строганову-старшему титул графа, разрешил Строганову-младшему возвратиться в столицу и назначил его жену Софью фрейлиной императрицы. Приглашал к себе на обеды. И как раз во время таких обедов цесаревич Александр Павлович заново завел дружбу с Попо.

Молодому наследнику престола минуло уже 20 лет. Статный, высокий, розовощекий, он являл собой пример мужской красоты и силы. А природный ум, унаследованный от бабушки, всесторонняя образованность и галантные манеры подкупали всякого. Бабка Екатерина загодя позаботилась о его семейной жизни и женила на германской принцессе, окрещенной в православии Елизаветой Алексеевной. Слухи ходили, будто немка крутила роман с другом Александра — польским князем Чарторыжским, и ребенок, которого она носила, вовсе не от цесаревича, а от шляхтича. Но, казалось, эти сплетни Александра не волновали, он ведь сам пошел в бабку и отца— волочился за каждой встретившейся ему красоткой, даже пытался приударить за Софьей Строгановой, но она устояла.

Много раз, совершая в Павловске конные прогулки, Александр и Попо, вдалеке от посторонних ушей, говорили прямо и откровенно. Строганов рассказывал ему о французской революции, о необходимости конституционных реформ, чтобы не повторить роковых ошибок Людовика XVI, отменить цензуру, дать свободу крестьянам, совершенствовать государственный аппарат, обучать грамотности поголовно. Цесаревич полностью соглашался. Только сетовал:

— Но отец против Конституции. Для него образец не Франция и не Англия, а Пруссия с абсолютной ея монархией. Дисциплина снизу доверху. Четкое исполнение приказов. Жесткая цензура печати и книгоиздания. А монарх вникает во все, знает все и следит за всем.