Получив от отца письмо, отпросился у начальства на две недели, ехал споро по санному тракту через Ярославль и Нижний и проделал расстояние от Питера до Казани за четыре дня. Обнимался, целовался, тискал дорогого родителя, говорил, что все теперь наладится и его, Федора, карьера, может быть, отныне побежит быстрее.

— А невесту-то присмотрел уже? — интересовался Апраксин-старший.

— Да помилуй, папенька, до невесты ли? — не хотел сознаваться младший. — Был я сын опального генерала — кто отдаст за такого дочку? Пробавляюсь необременительными амурами. И какие наши годы? Лет до тридцати можно не обзаводиться семейством.

Вместе погуляли по городу, выходили на Волгу, скованную льдом, и смотрели, как местные рыбаки удят окуней, провертев коловоротами лунки. Федор познакомился с губернаторской дочкой Анастасией, о 17 лет, худенькой застенчивой девушкой, с ходу объяснился в любви и заверил, что строчить ей письма станет из Петербурга каждый день. Та поверила.

Погостив у отца четыре дня, ускакал обратно. Петр Федорович долго переживал его приезд, вспоминал, умиляясь каждой детали, как влюбленный юноша вспоминает все подробности встреч с избранницей своего сердца. Но потом, к середине марта, чувства улеглись, генерал снова ощутил свое одиночество, заскучал, затомился в четырех стенах.

Писем из Москвы не было. Может, Лиза не получала весточки от него? Или что-то случилось? Неужели и вправду их разлука погубила ее любовь? Как ему теперь жить? Да и стоит ли жить вообще?

Может, написать еще раз? Ей или кому-то? Например, ее сестре Анне? Тоже неудобно. Или князю Волконскому? Онто знает про своих подданных каждую деталь. Только вдруг старик будет недоволен? Не успел отпустить Апраксина из монастыря, как пошли прошения… Нет, не нужно. Может быть, Загряжской? Ведь она, говорят, в Москве. Но у генерала не было ее адреса. У кого узнать? Попросить Мещерского? Он человек официальный, и ему ответят. Но идти на поклон к губернатору очень не хотелось. Он и так сделал для Апраксина слишком много. И опять грузить просьбами совесть не позволит.

Петр Федорович окончательно скис. Даже не хотел принимать лекарства. Ну, глисты — и черт с ними. Пусть сожрут его изнутри. Раз не нужен он никому на свете. Только сыну Федору, да и то не больно.

Утром 1 апреля он проснулся рано и отправился в церковь на заутреню. Долго, долго молился перед образами. Целовал икону Казанской Божьей Матери. Бил земные поклоны.

А когда возвратился в кремль, то увидел у дверей своего флигелька возок. Удивился: кто бы это мог быть? Поспешил вовнутрь. И вначале даже не понял, кто к нему в темноте сеней бросился на шею с радостными криками. Сердце так и обмерло.

То была Лиза.

Да она получила его письмо. И решила сразу ехать в Казань. Но внезапно заболел Сашка, целую неделю метался в жару, а потом две недели ушло на его выздоровление. Брать ребенка в дорогу показалось рискованным, и пришлось оставить сына сестре до лета.

— Погоди, может, к лету мне позволят вернуться в столицы, — говорил Петр Федорович, пожирая свою теперь уже законную половину глазами и целуя с нежностью. — Ведь не век же мне в Казани сидеть.

— А чего? — отвечала Лиза. — Городок милейший, тихий, чистый. Купим домик где-нибудь вне кремля, но на берегу Волги. Заживем втроем. Бог даст, новых народим деток.

— Я, конечно, за, — соглашался генерал. — И особливо касательно новых деток. Но вначале хотел бы все ж таки узнать о своей участи. Надо ли обзаводиться хозяйством в Казани, коль меня отпустят? Напишу Потемкину, как он скажет, так и поступлю.

— Ну, тебе виднее.

Долго от Григория Александровича не было ответа, но в начале июня адресату доставили конверт. Князь приветствовал своего давнишнего друга и однополчанина, поздравлял с выходом из монастыря и соединением с Лизаветой Кирилловной. А по поводу вопросов Петра Федоровича написал уклончиво: «Не спеши в наш омут. Будь пока в Казани, поправляйся, получай все блага земной жизни. Положение Разумовских в настоящее время не самое лучшее. У ея величества сохраняются к ним претензии, видеть их в столице пока не хочет. Словом, погоди».

Приходилось ждать. Летом привезли к ним Сашку. Мальчику исполнилось три с половиной года, он уже давно разговаривал и напропалую шалил. Оба родителя занимались его воспитанием с радостью.

Вскоре у них появилась дочка Адель.

А потом и вторя — Маша.

Пробыли Апраксины в Казани двадцать лет.

Князь Потемкин-Таврический умер в 1791 году. Государыня Екатерина II на пять лет его пережила.

Императором сделался Павел Петрович и спустя два года своего царствования, путешествуя по России, заглянул он в Казань. На торжественном приеме у нового губернатора (после князя Мещерского правил тут Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, да, тот самый, будущий триумфатор 1812 года, а потом некий действительный статский советник Дмитрий Степанович Казинский), самодержец увидел 70-летнего старца в мундире генерал-адъютанта.

— Кто сей генерал? — обратился монарх к губернатору.

— Граф Апраксин Петр Федорович.

— Да неужто? Как он изменился! Постарел, ссутулился… Отчего он здесь?

— Так ведь матушка ваша, царствие ей небесное, так и не удосужилась распорядиться отпустить его из Казани в столицы.

— Бог ты мой! Я не ведал… Нынче же разрешу бедняге поселиться там, где он вздумает.

Как ни хорошо жилось нашему герою на Волге, все-таки душа его рвалась в родовое имение. Именно сюда, где он жил в детстве, а потом в 1773 году, убежав на несколько месяцев от жены из Петербурга, и переселилось семейство. Здесь и встретили Апраксины новый XIX век.

Дочки хорошо вышли замуж, старший сын, Федор, потрудившись на ниве внешних сношений, вышел в отставку и осел в Австрии. Младший, Сашка, Александр Петрович, дослужился до чина камергера, а затем состоял агентом русского правительства при дворе Австрийского императора. Подрастали внуки…

Оба старика пережили войну 1812 года без потерь, так как наполеоновское нашествие не коснулось их имения. Тем не менее дни супругов были сочтены: Петр Федорович отошел в мир иной в ночь с 9 на 10 октября 1813 года. Просто заснул и не проснулся. Незадолго до этого он отметил свое 85-летие. Обнаружив бездыханного мужа, Елизавета Кирилловна повалилась на пол без чувств. А когда сознание возвратилось к ней, бедная старушка сказала: «Не тревожься, милый. Я лечу к тебе», — и, закрыв глаза, тоже отдала Богу душу.

Как писалось в сказках: жили они счастливо и преставились в один день…

Да, несмотря на все невзгоды, были очень счастливы.

Просто у российского счастья свои особенности.

Утро было солнечное, жаркое. Растворенное в Таврический сад окно не спасало от духоты. Залетевшая огромная муха с изумрудным брюшком, истерично жужжа, обезумев, носилась в четырех стенах спальни, иногда с размаху ударяясь головой о стекло. На секунду смолкала, протирая лапками глаза, а потом опять начинала свой бессмысленный исступленный полет.

Вот мерзавка, каналья! Взять бы и прихлопнуть ее газетой. Но вставать не хочется. На часах половина пятого. И не царское это дело — бить газетой мух. А будить Захара тоже как-то глупо. Жаль, что Тоша ушел так рано. Он бы справился с надоедливой гостьей — не убил, а смахнул бы ладонью в незакрытую раму. Тоша добрый. Мой последний лапушка… После Гриши, казалось, никого любить больше не смогу. Но, как говорится, сердце не камень: топ coeur pas de pierre…

О, чертовка, кажется, затихла, выбилась из сил, больше не жужжит. Я сама такая же — толстая навозная муха. Бьюсь, бьюсь, попав в российскую западню. И жужжу, жужжу… Силы на исходе, а что сделано?

Ах, поганка, снова полетела. Mierde![36] Да еще дышать нечем. Вся ночная рубашка мокрая. Господи, какие мученья! Я, императрица, а страдаю от мелочей! Я императрица? Смешно. Тридцать три года на престоле, а в душе до сих пор смешно.