— Хорошо!

Приоткрыл глаза:

— Нешто последняя весна моя? Нет, не может быть…

— Что ты, дядюшка? — крикнул в спину ему племянник. — Отчего не едем?

— Едем, едем. Я ужо возвращаюсь.

Встретили их обоих в гимназии с неизменной подобострастной суетой, как встречают начальство на Руси и вообще в Азии: улыбаясь, кланяясь и произнося благодарности за оказанную честь. Оба разделись в кабинете директора, и профессор сам причесал Мишины вихры, вставшие дыбом после шапки. Похвалил:

— Вот теперь красиво. И не стыдно показаться на людях.

Сам он был, как положено, в белом парике.

Вышли из кабинета и пошли по длинному коридору-галерее: справа — окна, выходящие на Неву, слева — двери в классы. За дверями происходили уроки и лекции. Чуть поскрипывал паркет под ногами. Стукала палка Ломоносова. От столовой тянуло запахом свежесваренных щей.

— Нравится тебе? — наклонил голову Михаил Васильевич. — Тут учиться станешь.

— Да уж как не нравиться! — отозвался мальчик. — И во храме в Матигорах так не благоговеешь, как здеся. Настоящий царский дворец. Ты не сумневайся, дядюшка, я не опозорю тебя. И учиться стану изо всех сил, чтоб никто не посмел сказать, что племянник Ломоносова — дурень.

Усмехнувшись, дядя покивал:

— Я в тебе и не сумневаюсь, родимый.

В конференц-зале собрались инспекторы и учителя, дабы выслушать директора, появлявшегося нечасто, и к тому же познакомиться с новым учеником — Михаилом Головиным. Ломоносов усадил мальчика на стул в самом конце стола, сам же вышел к трибуне и обвел присутствующих глазами:

— Господа! Рад вас видеть всех в добром здравии. По отчетам и по бумагам знаю, что дела в гимназии и университете обстоят неплохо, вижу это воочию и весьма благодарен вам за такую работу. Что скрывать, недочеты есть, но не генерального свойства, их легко исправить. Следующим этапом будет расширение состава учеников и студентов. Велика Россия, а специалистов, грамотных людей — кот наплакал. По сравнению с Европой — просто смех. Да и то: их университетам — лет по триста-пятьсот! Нашему же — пятьдесят, а Московскому и вовсе нет еще десяти. Надо догонять, становиться вровень… Но, конечно, увеличивая число учащихся, не должны мы снижать качества учебы. Это тоже важная задача. И вполне решаемая. Наши ученики подрастают и становятся адъюнктами и профессорами. Нам за них не стыдно.

Говорил он не менее получаса, говорил бы и дольше, если б не почувствовал боль в ногах, и пришлось присесть. После небольшого обмена мнениями обратили взоры на мальчика. Он вскочил со стула взволнованный, поклонился и сказал, как ему велели:

— Есмь Михайло Евсеев сын Головин, об осьми лет, знаю письмо и счет и могу также рисовать и петь.

Все заулыбались приязненно, видя милого и смышленого паренька, смуглого, чернявого, чисто убранного, вежливого, с правильной речью. Тот добавил:

— А ишо умею спрягать латинские глаголы.

Модерах предложил:

— Вот и проспрягайте глагол esse[32].

Миша набрал в грудь побольше воздуха и скороговоркой выпалил:

— Ego sum, tu es, nos summus, vos estis. А ишо est и sunt.

Конференц-зал дружно зааплодировал, а спросивший Карл Фридрихович похвалил:

— Браво, браво, молодой человек. Сразу видна рука выдающегося учителя.

Ломоносов не возражал, чувствуя гордость за племянника. Кто-то высказал пожелание, чтобы Головин прочитал какие-нибудь стихи наизусть. Паренек ответил:

— Я люблю произведения дядюшки.

Все заулыбались опять, но экзаменуемый не смутился, а довольно твердо продекламировал:

Тут уж конференц-зал разразился такой овацией, о которой могли мечтать именитые театральные артисты. Ломоносов сидел довольный, благодушный и смотрел на маленького родственника с одобрением. Реплику бросил Семен Котельников:

— Лично у меня нет сумнений: мсье Головин может быть зачислен в нашу гимназию.

И вокруг загудели: «Да, да, достоин!»

Михаил Васильевич всех поблагодарил за поддержку и закрыл собрание. Возле его стола собрались преподаватели, поздравляли мальчика с выдержанным экзаменом, в том числе и Константинов. Он сказал будущему тестю:

— У меня была лекция, и не смог поздороваться с вашим высокородием раньше. От души рад за Мишу.

— Миша молодец. Не ударил в грязь лицом. Ну, пойдемте все вместе — поглядим на комнатку, где ему предстоит обосноваться.

Не спеша поднялись на третий этаж. Ломоносов переставлял ноги тяжело, останавливаясь время от времени, чтоб передохнуть. Отдувался с шумом. Все почтительно шли за ним, отставая из деликатности на полшага.

Комната оказалась скромная, но с высоким потолком и большим окном, выходящим во двор. Три кровати, три тумбочки, стол и стул, на стене — крюки для одежды. Комендант общежития — хромоногий дядька с красноватым лицом поклонника Бахуса — говорил, слегка заикаясь, но внятно:

— Трое в комнате, как положено. Свечи выдаем раз в неделю да велим экономить, допоздна не жечь, а учиться в светлое время суток. Раз в неделю в баню. Чистоту инспектируем легулярно, вшей не допускаем. — Помолчал и добавил, обращаясь уже непосредственно к Мише: — Брать посуду, ложки-вилки из столовой запрещено. Ежели увидим — накажем. Вечером можно чаю попить — самовар ставим в ко-лидоре, сахар свой у кажного. Со своей кружкой приходить, ясно?

— Ясно, — прошептал Головин; он весьма оробел при визите в общежитие, осознав с определенностью, что не далее, как завтра дом покинет дядюшки и тетушки, заживет взрослой жизнью — с новыми, не домашними порядками, с новыми друзьями (или недругами?), с мальчиками-соседями по комнате (будут ли добры или злы, может быть, драчливы?), с коллективной едой в столовой, строгими учителями, строгой дисциплиной… Да, по выходным — посещать Ломоносова, ну а в будни, будни? Их-то много больше! Сможет ли привыкнуть, не сломаться, выдюжить? От подобных мыслей Миша пригорюнился, чуть ли не расплакался, неожиданно пожалев о родных Матигорах, отчем дворе, маменьке… Как они теперь далеко! Не помогут, не защитят, ничего не узнают о его печалях… И зачем он вообще приехал в этот Петербург?

Михаил Васильевич обратил внимание на его подавленность и спросил с улыбкой:

— Ну, чего нос повесил, гимназист? Не понравилось, что ли?

— Оченно понравилось, — без особой радости произнес парнишка, — лучше и придумать нельзя. Токмо отчего-то душа теснится, ибо никогда мы не ведаем, что нам предстоит.

Дядя взъерошил волосы на его макушке:

— Ничего, ничего, голубчик. Все устроится хорошо, уж не сумневайся. Опасаться глупо. Я-то для чего? Если что не так, сразу сообщи — мне ли, Константинову ли, мы вмешаемся и поможем.

Головин с чувством поклонился:

— Непременно, дядюшка. Благодарен тебе за всё. Ты ко мне несравненно добр.

— Ну а как иначе? Ведь родная кровь.

Возвратясь домой, оба долго и шумно делились с дамами впечатлениями о гимназии, общежитии и экзамене. Дамы поздравляли мальчика и желали ему успешной учебы, твердости характера, послушания и прилежности. Миша обещал. Вечер прошел в сборах к завтрашнему дню.

Ломоносов же, отправившись спать, долго не мог уснуть, все ворочаясь с боку на бок, вспоминал прошлые события — и недавние, и далекие, как он сам когда-то с обозом рыбы убежал из Матигор, чтоб учиться в Москве, как питался только хлебом и квасом в Славяно-греко-латинской академии (денег ни на что не хватало), а потом отправился в Петербург… Правильно ли сделал — и тогда, и после? Удалась ли жизнь?