— Не могу знать, ваша светлость. Нынче мы стоим на дежурстве в первый раз.

— Ну, так я и сам поищу.

Но солдат преградил ему дорогу.

— Никак нет, ваша светлость, никого посторонних не велено пущать.

— Да какой же я посторонний, коли мы с ней помолвлены?

— Не могу знать, ваша светлость. Но пущать никого не велено. Коли нету пропуска. Коли пропуск есть — милости прошу.

У Апраксина вздулись жилы на висках.

— Я тебе сейчас покажу пропуск. Я тебе сейчас покажу такой пропуск, по которому тебе одна дорога — в Сибирь! Как стоишь, мерзавец? Перед кем размахиваешь штыком? Я боевой генерал-адъютант ея величества, понял? Может, захотел ты шпицрутенов?

Побледнев, Микиткин снова вытянулся во фрунт.

— Никак нет, ваша светлость!

— Молчать! Смир-но! Кто твой командир?

— Вахмистр Андреев.

— И его в Сибирь, коли научить рядовых не может уважать генерал-адъютанта. Вместе по этапу пойдете.

Часовой выдохнул плаксиво:

— Пожалейте, ваша светлость, не губите во цвете лет.

— Ишь, как заговорил! «Пожалейте во цвете лет!» Вот негодник!.. Ладно, считай, разжалобил, я сегодня добрый. Hа тебе пятиалтынный серебром. — Он достал монетку и засунул в набрюшный кармашек рядового. — Это за молчание, коли вахмистр Андреев у тебя спросит. Скажешь: никого не видел, ничего не слышал, все спокойно. Ясно?

— Так точно, ваша светлость. И премного благодарен.

— То-то же, голубчик.

Петр Федорович поднялся по крутой деревянной лестнице, насчитав не менее 80 ступенек, и, пофыркав от сердцебиения, оказался почти что на чердаке Зимнего дворца. И в самом уже Фрейлинском коридоре неожиданно столкнулся со вдовой Чарторыжского: оба знали друг друга по балам в Павловске, у великого князя Павла Петровича. Дама удивилась:

— Господин Апраксин? Вот какой сюрприз! Как вы здесь?

— Здравствуйте, сударыня. Волею обстоятельств, волею обстоятельств токмо… будучи помолвлен с мадемуазель Разумовской…

— Вы помолвлены? Я не знала. Очень рада за вас. А плутовка все бубнила, дескать, не скажу, тайна. Но теперь понятно… Ну, так вот ея комнатка — третья справа.

Генерал щелкнул каблуками.

— Гран мерси, дражайшая Софья Степановна. И пожалуйста, не докладывайте обер-гофмайстерине о моем визите. Не желаю неприятностей для Елизаветы Кирилловны.

— Ну, само собою. Можете на меня рассчитывать.

Подойдя к двери, тихо постучал костяшкой согнутого пальца. И в ответ услышал: «Да-да, сильвупле, антре». Он зашел.

Разумовская вскричала от радости и, ничтоже сумняшеся, бросилась ему на шею.

— Господи! Неужто? Вы пришли? Я уже не чаяла — государыня отменила карты…

— Как я мог не прийти, любимая? — Он поцеловал ее крепко.

— Как же вы прошли? Я-то думала вас перехватить после карт, дабы провести черным ходом…

— Русский генерал где угодно прорвется, мадемуазель.

— Это верно. — И прильнула к нему совсем по-детски. — Не желаете кофею?

— О, помилуйте, Лизонька, мне до кофе ли, коли вы у меня в объятиях?!

— Да, конечно, простите… Я сама не знаю, что говорю… Погодите, дверь сейчас замкну…

О, мгновения пылкой страсти! О, разбросанная повсюду одежда! О, видавший виды диванчик, смятая постель, съехавшие простыни!.. Он, закинув голову, выпятив кадык и оскалившись, захрипел зверино и самозабвенно излил в нее свое семя, А потом склонился и поцеловал в губы. Лиза подняла влажные ресницы.

— Милая, ты плачешь?

— Да, любимый, от счастья.

— Я люблю тебя.

— Я тебя просто обожаю.

Отдыхали, обнявшись. Петр Федорович, приходя в себя, оглядел ее комнатку. Маленькая, серая. Кроме диванчика в стиле ампир — пара кресел, обитых ярко-зеленым ситцем, столик с тазиком и кувшином, зеркало в раме на стене. Вешалка с платьями в углу. И окошко без занавесок.

— Думал, что фрейлины ея величества проживают более богато.

Разумовская улыбнулась:

— Мне еще повезло, что светелка сия отдельная. Многие делят одну на двоих, с деревянной перегородкой между. Рядом — слуги… А за время дежурства так набегаешься по нашей лесенке, что потом ног не чуешь.

— Уж не синекура.

— Отнюдь.

Снова обнимались, целовались, ласкались. А потом уснули, тесно прижавшись друг к другу.

Генерал очнулся от шепота Лизаветы:

— Петечка, любимый… Надо бы вставать. Скоро рассветет, и тебе пора.

Он открыл глаза и поцеловал ее в губы. Начал одеваться. Обнял на прощанье:

— Я уже мечтаю о новом свидании, ласточка моя.

— Да, я тоже.

— Коли государыня пригласит на карты, снова у тебя.

— Только я сама тебя проведу, не через часового. От греха подальше.

А когда он ушел, истово молилась, стоя на коленях под образами и благодаря Богоматерь за все произошедшее. Вытерла слезы, встала, затянула в окно, выходящее на Дворцовую площадь. Было видно, как сменяется караул у ворот.

— Господи, — попросила, — помоги ему. Заодно и мне. Помоги нам обоим. Выстоять и соединиться. — И, перекрестившись, остудила ладони на холодном стекле.

За январь 1774 года встретились всего лишь три раза. В феврале — один. В марте — вовсе ни одного. Правда, виделись единожды на крестинах у дочки Анны Васильчиковой, Катеньки, появившейся на свет в январе. В церкви Петр Федорович раскланялся с Лизой — чинно, не проявляя чувств, и она тоже сдержанно кивнула. А Кирилл Григорьевич, увидав Апраксина, вскинул брови от удивления и спросил:

— Вы какими ж судьбами тут, генерал?

— Я по приглашению Анны Кирилловны, по-соседски.

— A-а, ну-ну, — сухо согласился фельдмаршал. — Коли баба дура, ничего иного ожидать не приходится…

— Вы не рады лицезреть меня, граф? — иронично отозвался военный.

— Что вы, что вы, я счастлив! — едко рассмеялся президент Академии наук. — Счастлив, что мои детки так выросли, что не ставят меня в известность, с кем дружат и на ком женятся.

— Да, я сам отец взрослого дитяти и знаю. Большие детки — большие бедки.

Разумовский впился в него глазами:

— Что хотите этим сказать, генерал? Уж не обвенчались ли вы с моей Лизаветой тайно?

— Да помилуй Бог, Кирилла Григорьевич, как можно? Я пойду под венец с Лизаветой Кирилловной только после благословения вашего.

Тот промолвил неодобрительно:

— Поживем — увидим… Кстати, а мадам Апраксина не ушла еще в монастырь?

— В мае отбывает.

— Дай Бог, дай Бог. — И, прикрыв глаза, гордо удалился.

С Лизой Петр Федорович смог тогда еще обменяться несколькими дежурными фразами, а за общий стол девушка не вышла, пояснив родным, что неважно себя чувствует. Генерал промаялся битый час, а потом незаметно ускользнул в библиотеку дома Васильчиковых, но и там не нашел свою возлюбленную. Сел и написал ей записку, дабы передать, как обычно, при посредничестве сестры:

«Милая моя! Я надеюсь, что с тобой не случилось ничего страшного и твоя “болезнь ” — лишь предлог проманкировать шумное застолье. Жду ответа с нетерпением. Обожаю, П.»

Вчетверо сложив лист бумаги, он оставил его под лампой в библиотеке, а вернувшись к гостям, сообщил об этом хозяйке дома по секрету от всех. Дама заверила его, что пошлет к сестре тем же вечером.

На другой день Петр Федорович получил конверт из дома Васильчиковых. Но, открыв его, с трепетом обнаружил внутри не письмо от Лизы, а записку от Анны. Вот она:

«Милостивый государь Петр Федорович! Ваши отношения с Л. обнаружены папенькой. Что там было — лучше не пересказывать! А тем более в ея положении… Мы в тревоге. А. В.»

Господи, помилуй! У Апраксина от волнения покраснело лицо, задрожали губы и практически подогнулись ноги. Солнышко его, лапушку, синичку, дорогую Лизоньку унижают, третируют, ей нехорошо, а помочь бедняжке, выручить, спасти он никак не может. Опустившись в кресло, генерал утер пот со лба. К Разумовским в дом не ворвешься и скандала не учинишь — скажут: кто ты такой и какое имеешь право? Ведь они даже не помолвлены, в самом деле. Вызовут полицию, жалобу напишут. Может, действовать через Софью Степановну Чарторыжскую и ее жениха, Петю Разумовского? Нет, получится только хуже — ведь Кирилл Григорьевич к будущему браку своего сына крайне отрицательно настроен. Чарторыжская отпадает. Остается только Анна Васильчикова, ведь она невестка фаворита ее величества. Надо ехать к ней. И вообще разузнать подробности. Что-то посоветует.