Муха, неожиданно найдя выход, радостно умчалась на волю. В спальне стало тихо.

А она между тем счастливей меня. Айн, цвай, драй — и уже на свободе. Божья тварь. Разве императрицы свободны? Столько кругом условностей! И десятки, сотни, тысячи устремленных на тебя глаз. Кто-то смотрит с любовью, кто-то — с недоверием, кто-то — ненавидя. И все время ждут: кто-то — милостей, кто-то — промахов, кто-то — смерти. Не дождутся! Бабушка у меня умерла в девяносто два. Значит, я как минимум проживу еще четверть века. И уйду в лучший из миров ближе к 1820 году. Передав бразды правления внуку Сашеньке. Моему любимцу. Это будет идеальный, высший образец просвещенного императора! С ним Россия не пропадет…

На часах только четверть шестого. Можно еще вздремнуть. Несколько глотков — и вздремнуть: от жары во рту абсолютная сушь… (А какая сушь может быть во рту абсолютного монарха? Ха-ха!) Фуй, по-моему, морс немного подкис. Не хватало еще расстройства желудка! Лучше — обыкновенной воды. Боже: выпила и опять вспотела. Что за август такой несносный, пекло — словно в Африке! В Царском Селе не было такой духоты. Жаль, что пришлось возвращаться в Питер: лето на исходе, надо заниматься делами. Первое из них — тезоименитство Лизоньки. 5 сентября, через шесть дней. Снова всё на мне: Саша слишком юн и неопытен, а от Павла ждать ничего хорошего не приходится, думает только о военных парадах, и Мальтийском ордене, вздорный человечек. Как его отец. Я всегда сомневалась, от кого тогда понесла, но теперь точно вижу: от Петра Федоровича. Яблочко от яблоньки, как известно… Думает, как тот, говорит, как тот, и живет, как тот. Если, не дай Бог, сядет на престол, и умрет, как тот. Боже мой, о чем это я? Господи, помилуй: смерти не желаю сыну моему!..

Встала, подошла к умывальнику, полила из кувшинчика на руку и смочила виски, лоб, глаза.

В молодости страдала от юношеских прыщей — все лицо было угреватое. Даже иногда приходилось неделями не показываться на людях. Но меня спасло тальковое масло: капля на чашку воды, смачивать кожу регулярно, раз в четыре-пять дней. Вскоре воспаления стали проходить…

Молодость моя! Люди вспоминают о молодости как о сказочном времени, я же ненавижу ее. Череда простуд — кашель, насморк, страшные ангины — месяцы в постели. Скверное отношение государыни Елизаветы Петровны — из-за перемен в ее настроениях, подозрительности и вздорности (а у сильно пьющих всегда так!). И еще мой несносный муж Петр Федорович…

Что напишут о нас потомки? Что Екатерина убила мужа? Я не убивала, видит Бог, что не убивала. Я желала только одного — чтобы он отрекся. Пусть бы ехал к себе в Голштинию и не появлялся больше в России. Но события тогда вышли из-под контроля… par les caprices du destin[37]… пьяная драка или что-то там вроде этого… В манифесте написали: «геморроидальная колика». Вскрытие показало, что сердчишко у него было маленькое и сморщенное, а с таким все равно долго не живут… Только Павел считает до сих пор, будто я виновна в смерти его отца. А себя — обделенным: лаской, каждодневной заботой матери, обвиняет меня в ущемлении его прав. Убежден, что российский трон должен был к нему перейти больше 20 лет назад, с окончанием моего регентства. Что б тогда сделалось с Россией? Турки с юга, шведы с севера, бесконечные польские бунты, а внутри — пугачевщина… Я со всем справилась неплохо. И никто не смог бы сделать лучше меня. Женское начало в политике предпочтительнее мужского. При условии, что царица окружает себя талантливыми мужчинами…

Снова прилегла на постель. Положила руку под голову и прикрыла глаза.

Фавориты — что ж? Государыни — тоже живые люди. И имеют возможность отобрать самых лучших. При наличии пробир-дамы уменьшается возможность ошибки. Бедная покойная Брюс не была в сем вопросе слишком уж строга, отдавалась процессу телом и душой, ей особенно нравились конные гвардейцы, и она рекомендовала их мне с неизменным рвением. А Перекусихина, что пришла ей на смену, слишком рассудительна. Слишком деловита. Словно коннозаводчик при выборе жеребца-производителя. Нет, конечно, внешние параметры тоже чрезвычайно важны, даже обязательны, но и ум, и сердце не стоят на последнем месте. С Тошей повезло в этом смысле. И в алькове неутомим, и поговорить есть о чем. Не Потемкин, конечно, но весьма неглуп. То, чего не знает, компенсирует сметкой и наитием. Далеко пойдет. При моей поддержке…

Бабий век, к сожалению, короток. Я его продлила за счет фаворитов. 66 — а еще не охладела к амурным шалостям. Года три-четыре — и всё, одинокая старость в несогретой постели. Хоть немного, но вкушу счастья.

Счастлива ли я? Я, вознесшаяся на российский Олимп, заимевшая всё, что ни пожелаешь? Власть, богатство, дивные дворцы, соперничающие с Версалем и Сан-Суси, дружбу лучших умов Европы, славу триумфатора, блеск и пышность свиты… И никто не знает, как мне тяжело — подчинять людей и лавировать в политике, возглавлять великую, но невежественную страну, полную холуйства и хамства, и страдать от отсутствия сыновней любви… Павел меня не любит. Леша Бобринский мною фактически сослан в Ревель, просится ко мне в Петербург и грозит жениться без благословения. Лиза Тёмкина, дочка моя любезная, счастлива с этим милейшим греком, Ваней Калагеорги, и забыла о матери. Разве это счастье? Я одна, одна на всем белом свете. Если бы не Тошины ласки, впору бы завыть от отчаяния…

Задремав, открыла глаза ровно в шесть. Чисто немецкая черта — просыпаться всегда в одно и то же время. Нет, бывали сбои, если сильно болела, но, когда здорова и в силе — как штык. Встала и накинула тонкий пеньюар, сшитый из настоящего китайского шелка, позвонила в серебряный колокольчик. Тут же заглянул камердинер Тюльпин и занес кофейник с пылу с жару. Вслед за ним Захар, как всегда, сервировал столик. Сливки, два поджаренных хлебца, ломтик сыра. Свежий номер «Санкт-Петербургских ведомостей». Самодержица надела очки, заглянула в сводку погоды: по прогнозам, пекло продлится до 10 сентября. Господи, как скверно! Отхлебнула кофе.

— Что толкуют в городе, Захар?

Тот, дождавшись ее каждодневного вопроса, с удовольствием закивал:

— Так ведь что толкують, ваше императорское величество? Тишь да гладь да Божья благодать. На Васильевском дом Баландина чудом не сгорел. Слава Богу, вовремя схватились тушить. Крыша даже не рухнула.

— Это хорошо.

— А еще, говорять, генерал Бецкий оченно плохи. Ожи-дають, что преставятся не сегодня завтра.

Чашечка в руке у Екатерины чудь заметно дрогнула.

— Как не вовремя! Не хватало нам еще похорон накануне дня тезоименитства!

Камердинер деликатно молчал. У Екатерины вырвался тяжкий вздох:

— Впрочем, все мы смертны, и Господь забирает тех, чей черед настал, вне зависимости от наших задумок. Похороны можно не устраивать шумно. А тогда день спустя провести бал, как положено. — И произнесла по-французски, чтоб Захар не понял: — Mais quell crampon! Il donne toujour des inquetudes![38]

Помолчав, сказала:

— Хорошо, иди. Пусть зайдет Королева.

— Слушаюсь.

Королевой императрица называла свою камер-фрейлину Протасову; та была смуглая брюнетка, и однажды графиня Головина пошутила на ее счет: «Черная, словно королева Таити». Прозвище понравилось.

Дама, появившись, присела в реверансе. Самодержица махнула платочком:

— Сядь, не мельтеши. Знаешь ли про Бецкого?

— Со вчерашнего вечера.

— Отчего же не доложила?

— Поздно было, ваше величество удалились уже в покои.

— По такому поводу не грешно и побеспокоить.

— Я не смела. — Анна Степановна потупилась. — Ваше величество оставались у себя не одни…

Государыня повела бровью:

— Ладно, не беда. Был бы Бецкий в памяти, я бы съездила попрощаться. Но ведь говорили, что в последнее время выжил из ума?

— Говорили всякое.

— Надо кликнуть Иван Самойлыча: пусть осмотрит недужного, после сообщит.